Иванович говорил. Где, интересно, он сейчас, Сазон Иванович? На базаре или на мельнице? Он велел его искать на мельнице каждый день в два часа или тоже каждый день на базаре, где были скобяные ряды, — утром в девять.
Михась вдруг спохватывается, вспоминает свои великолепные часы с толстым стеклом на широком ремешке. Часов нет. Ну, понятно, или полицаи, или немцы их сняли, когда запихивали его сюда. И пес с ними, с этими часами. Если немцы теперь покажут ему его часы, он все равно их не признает, отопрется. Это же все понятно — немецкие часы, снятые с немецкого офицера. Нет, Михась ни за что их не признает. И вообще он на них плевал, на немцев, и на их часы.
А Сазон Иванович его будет ждать. Или уже ждет. И в отряде ждут, что он доставит тол. Казаков, наверно, говорит Мамлоте: «Ну где же твой хваленый Михась Пашкевич?» А Мамлота отвечает: «Он, Ефим Сергеевич, такой же ваш, как и мой. Вы же лично его награждали «Спутником партизана». Разве забыли?»
Нет, Мамлота, наверно, жалеет Михася. И Клавка жалеет. Ну и пусть жалеют.
«Мне даже самого себя сейчас не жалко», — вспоминает Михась слова Василия Егоровича. И вспоминает, как он стоял в яме, веселый и сердитый. А перед ним кипел котел.
Много толу натопили. И все пропало. «Все пошло волку под хвост», — как сказал тогда Василий Егорович. Правда, он не про тол сказал, а про другое — про всю войну, которую мы будто бы проиграли. Но мы не проиграли войну. И не проиграем.
Веселая ярость сотрясает все тело Михася, пронизывает каждый мускул.
Упираясь спиной в стену, он принимает твердое решение: снова встать, снова попытаться поднять люк и оглядеться.
Может быть, в самом деле в этом доме никого, кроме кошки, нет. И охраны нет. Может, Михася посчитали мертвым и поэтому не охраняют.
Надо быстро встать, быстро приподнять крышку люка, пока наверху так тихо и только кошка по- прежнему надоедливо тоскует.
Однако быстро встать не удается. Напрягает все силы. Острая боль в коленях.
Все-таки встает. Подползает к люку. Нажимает на крышку спиной, упираясь коленями в лесенку.
И слышит скрежет, тарахтение.
Это в замке поворачивают ключ. Потом наверху с протяжным скрипом открывается дверь.
Михась замирает.
Над ним раздаются легкие, пружинящие шаги.
Незнакомый женский голос, певучий и ласковый, совсем близко от крышки люка говорит:
— Ну что, Феклуша, заскучала? Нигде не напачкала? А то — смотри. Забыла я, забыла тебя выпустить. Что же теперь делать? Иди.
Дверь, слышно, опять скрипит, открывается.
Не трудно угадать, что это кошку зовут Феклушей.
Михась прислоняется к стене, садится.
Из левого колена снова сочится кровь. Разбередил. Колени болят. Но он как бы старается не замечать боли, прислушиваясь к тому, что наверху.
Дребезжит умывальник. Женщина, должно быть, моет руки. Долго моет. Потом она несколько раз молча проходит по дому. Больше ей не с кем разговаривать. Кошка ушла.
Наконец женщина останавливается над люком.
Михась вытягивает ноги, ложится. На всякий случай лучше, пожалуй, прикинуться мертвым. Он закрывает глаза. Но и в закрытые веки бьет яркий дневной свет, когда женщина подымает крышку люка.
Михась не видит, но слышит, как она спускается по лесенке, и догадывается, что женщина — крупная и молодая.
— Бубочка мой, — говорит она, оставив крышку открытой.
Все подполье теперь наполнено светом и свежим воздухом, отчего острее пахнет плесенью и слежавшейся сухой землей.
— Бубочка ты мой веселый...
Михасю даже смешно, что женщина, должно быть, его называет бубочкой. Но он лежит с закрытыми глазами.
— Живой. Хороший. Сердечко бьется. Все будет хорошо. Сейчас тебя опять буду чайком поить. И водочкой оботру.
Значит, она уже поила его чайком. Когда же это было?
— Ну, открой глазки, открой, мой хороший, — кладет она ему на лоб прохладную и неожиданно душистую руку.
Отчего у нее рука такая душистая? Наверно, от мыла душистого или от свежести ее здорового молодого тела, которое чувствует Михась, когда она наклоняется над ним, касаясь грудью его лица.
— Ну открой же глазки, я прошу тебя. Поговори со мной...
Михась не решается открыть глаза. Ему мучительно стыдно, что он обманывает эту добрую женщину. Но открыть глаза все-таки не решается.
Она ощупывает подстилку под ним — ватное одеяло, расстеленное не просто на земле, а на соломе, — и спрашивает:
— Ты не мокрый?
Как ребенка спрашивает. Как только что спрашивала кошку Феклушу, не напачкала ли она где-нибудь в отсутствие хозяев. Это уж черт знает что.
Михась краснеет, не открывая глаз.
— Батюшки, — сокрушается женщина, продолжая ощупывать его, — да ты коленки себе опять раскровенил. Значит, ворочался, хотел встать. Ну, это хорошо. Значит, хочешь жить. Я тебя сейчас помажу, забинтую. И чайку опять попьем.
Женщина отходит, подымается по лесенке.
Михась приоткрывает глаза. Видит ее белые ноги без чулок в домашних тапочках. И тапочки не такие, как у всех — с вырезанным задником, на ремешках. Михась еще не видел таких тапочек.
— Подыши, подыши получше, — говорит женщина. — Свежий воздух. Солнышко...
Подполье остается открытым.
Михась лежит с закрытыми глазами. Дневной свет кажется слишком резким.
Наверху в доме что-то сильно шипит, как паяльная лампа. Пахнет керосином.
Дверь опять скрипуче открывается.
— Ну что, вернулась? Холодно там? Ну посиди здесь, — говорит женщина, должно быть, кошке. — Нету, нету. Ничего у меня нету. Ешь вон суп, я тебе налила. Я сама еще ничего не ела.
Вскоре Михась снова видит на лесенке ноги женщины и край голубоватого платья. Она спускается в подполье. Михась смотрит на нее не мигая.
— Какой хороший, — говорит она. — Открыл глазки. Здравствуй.
«Здравствуйте», — хочет сказать Михась, но это у него не получается.
— Как себя чувствуешь?
— Хо-хо...
— Хорошо? — помогает женщина.
— Хорошо, — с некоторым напряжением подтверждает Михась. И делает попытку встать.
— Нет, нет! Лежи! Тебе еще надо лежать. Я сейчас приведу тебя в порядок.
В руках у женщины бутыль и вата.
— Не надо. Я, я... я встану, — упирается в пол руками Михась.
— Нельзя, нельзя! Подожди.
Но он встает. Голова его теперь возвышается над люком.
— Молодец какой! Действительно встал. Неужели ты можешь стоять?
— Могу.
Михась оглядывает большую комнату, оклеенную пестрыми обоями, увешанную множеством фотографий. Кажется, что где-то когда-то он уже видел точно такое помещение. Но где, когда — вспомнить