фамилию мою не помните?
— Почему же? — улыбнулся Сергей Варфоломеевич. — Тишков. Встречались.
— Тишков, вот именно встречались, — подтвердил Тишков и взглянул на секретаря обкома. — А вас я, кажется, знаю. Вы, наверно, будете товарищ Перекресов. Ну да, я вас видел в прошлом году на областном совещании. Вы речь говорили... — И опять повернулся к Григорию Назаровичу, точно боясь, что тот вдруг уйдет. — А тебя я, имей в виду, сегодня не отпущу. Я тебя арестовываю прямо на сутки. Ты у меня должен будешь тут кое-что поглядеть...
— Я погляжу, — пообещал Григорий Назарович. — Мне самому интересно на твои яблони посмотреть.
— Да что яблони! Ты погляди, что мы в Темном Углу делаем. Мы там весь кустарник, всю эту бузину свели. Сейчас будем сеять...
— Я погляжу, — еще пообещал Григорий Назарович и пошел через площадь.
— Должно быть, толковый человек, — кивнул в его сторону Перекресов.
— Толковый — это мало сказать. Первый агроном в районе, если не во всей области, — просиял Тишков. — Я у него учусь. Всю зиму, с моими ногами, по два раза в неделю к нему ездил. Он мне много чего хорошего в голову вложил. Брошюр одних сколько я от него перечитал. А также ответы дает на все вопросы...
— А что у вас с ногами?
— Ноги у меня, можно сказать, не свои, — постукал он палкой по носкам башмаков. — Одна, как говорится, искусственная — протез, а вторая болит. Может, тоже придется отымать. А жалко. Все-таки своя нога, она много значит. Частная, можно сказать, собственность...
Он шутил, и видно было, что в человеке этом, несмотря на его больные ноги и, наверно, значительный возраст, заключена большая энергия, живая и веселая. Она светилась и в его глазах, неожиданных на этом лице, словно вырубленном из бурого камня, каким богата, должно быть, вон та гора, по которой ползут подслеповатые избушки.
Перекресов кивнул на гору:
— Камень никак не используете?
— Как же это так не используем? Очень даже используем. Но ведь вот начальство не поддерживает нас. — Тишков показал палкой на Сергея Варфоломеевича, поставившего ногу на колесо пролетки и счищавшего щепкой присохшую грязь с сапога.
Он делал это, пожалуй, только затем, чтобы как-то скрыть свое, все еще продолжавшееся смущение. Неумная его затея — взять агронома вместо кучера — теперь и ему самому представлялась нелепой. Что это он, спьяна, что ли, придумал? И как он мог надеяться, что это не будет разоблачено? Перекресов, наверное, еще в дороге догадался. Конечно, Григорий Назарович мог всегда понадобиться для справок. Сергей Варфоломеевич не раз брал его с собой как живой справочник даже на областные конференции.
Всего ведь не удержишь в памяти, как ни старайся. Но Перекресов специально предупредил, что никого с собой брать не надо. А Сергей Варфоломеевич схитрил.
И теперь уже все покатится под гору. Перекресов теперь ничего ему не простит, ничего. И этот Тишков еще наболтает. Хоть вспомнить, что же Тишков просил у него зимой, из-за чего скандалил и еще на конференции из-за чего-то оскорбил его с трибуны!
Сергей Варфоломеевич напрягает память, но вспомнить ничего не может, ведь у всех председателей колхозов свои претензии.
Кажется, шел какой-то разговор о детских яслях. Нет, о яслях просил Жолобов из колхоза имени Ворошилова.
А этот Тишков ругался, если память не изменяет, из-за кирпичного завода. Ну да, кажется, из-за кирпичного завода.
Стоять вот так, на глазах у всех, возле пролетки и счищать присохшую грязь с сапог, пожалуй, не очень удобно. И главное — глупо. Все равно ведь не отвертишься от разговора. Надо что-то сказать. И Сергей Варфоломеевич говорит Тишкову:
— Вы ведь тут с осени?
— Нет, — улыбается Тишков. — Я тут не с осени. Я уже тут третий год живу. Мне, — смотрит он на Перекресова, — врачи на нашей шахте свежий воздух прописали. Я-то их так понял, что свежий воздух перед смертью. Болезнь у меня в самых легких. Называется «силикоз». Шахтерская болезнь от вдыхания угольной пыли. И, кроме того, я, можно понять, уже в хороших годах нахожусь. Ну, не в очень хороших, мне под шестьдесят, но по моим болезням оно, разумеется, надо собираться. После фронта, когда я приехал на шахту об одной ноге, мне уж обратно спускаться под землю не велели. Я на поверхности стал работать. Но, поскольку врачи говорят про свежий воздух, я смотрю — значит, и на поверхности мне не удержаться. Что- то, значит, надо соображать. Тут, откровенно скажу, я и вспомнил про брата. Написал ему, он ответил. Я и поехал сюда...
— И вот видишь, — вдруг вступила в разговор суховатая женщина с визгливым голосом и со скорбным лицом монашки, — вот видишь, брат-то тебя принял, как родного принял, единоутробного. А ты как, красиво поступил?..
— Ты, пожалуйста, не скули, — кротко попросил ее Тишков.
— Как же это я могу, то есть, не скулить? — взвизгнула женщина. — Ведь брата родного, все видели, не пожалел...
— Да погоди ты, пчела! — опять попросил Тишков и как бы заслонил ее своей спиной от Перекресова. — Вот такая у меня, выходит, биография жизни. Из шахтеров я обратно превращаюсь в колхозника. Хотя раньше я колхозником не был. Я тридцать шесть лет проработал на шахтах. А до шахтерства был просто крестьянином, жил в родительском дому. Ну и вот, я приехал сюда почти что три года назад. Жена моя сразу же ударилась в слезы. Воздух-то здесь имеется точно такой, какой нужен, — чистый, свежий. Речка красивая рядом. Гора. Лес. А вот с пищей, глядим, неважно.
«Это верно», — про себя согласился Сергей Варфоломеевич, вдруг почувствовав, что хочет есть. Ведь с утра, кроме стакана молока, он ничего не ел. А день уже клонился к вечеру. Однако надежды на обед не было. Едва ли тут, у этого Тишкова, пообедаешь.
Только что улыбавшийся Тишков опять посуровел, сделался даже страшным. Бурая кожа на его лице побагровела. Он стал рассказывать о Федоре Бескудникове, который председательствовал тут до него.
«Правильно, — про себя подтвердил Сергей Варфоломеевич. — Это брат Клавдии Бескудниковой. Я его знаю — алкоголик. А где теперь, хорошо бы узнать, сама Клавдия?»
— И ведь что обиднее всего? — говорил Тишков. — Обиднее всего, что все в колхозе видели, что этот Федор Иванович никуда не годится. А вот они, он кивнул на председателя райисполкома, — его все-таки поддерживали. Бескудников прямо откровенно заявлял, что у него своя рука в райисполкоме. Вот эта рука. — Тишков уже с ненавистью смотрел на Сергея Варфоломеевича.
Сергей Варфоломеевич хотел возразить: Бескудникова он и не собирался поддерживать. Но вдруг подумал с почти болезненным безразличием. «А, все равно, валите все на меня!» И ему даже есть больше не хотелось.
В толпе, окружившей приезжих, Тишков отыскал какую-то старуху и сказал ей:
— Иди, Варвара Саввишна, к себе. Мы сейчас к тебе придем твоих чушек смотреть. — Потом увидел молоденького паренька и ему приказал: — Ты тоже жди нас, Семен. Будь у себя, на месте.
«Он, видите ли, этот Тишков, уже все заранее решил. Даже не спрашивает приезжих, куда бы они хотели пойти. Он сам за них распорядился, будто они тоже прибыли под его начало. Нехороший мужик, — поглядел на него Сергей Варфоломеевич. — С ним только свяжись. Правильно про него рассказывал Терентьев, что они тут с братом какие-то махинации творили и он брата родного обманул. Даже женщина вон какая-то подтверждает. Надо поговорить с этой женщиной. А Капоров допустил грубейшую ошибку —
