садится поглубже на стул, демонстративно уложив ногу на ногу. Будут тут еще всякие старперы командовать! Тоже мне — свидетель… Что он мог видеть?! Да без меня… Без меня никто же не найдет убийцу!
Взялась за гуж — и что-то зашевелилось. Анжела напрягается, и — бац! Как подтверждение того, что она вышла на след, снова вспоминается аммиачная вонь… Не душок в спальне, где перепеленывала Ульяшку, а то, что унюхала в комнате с разбросанными кирпичами. Откуда там этот запах? В кесьлевском “Коротком фильме об убийстве” под приговоренного во время казни ставят таз — мочевой пузырь самопроизвольно опорожняется при повешении…
Было удушение? Нужно, чтобы ковер исследовали. Если там обнаружат Никину мочу…
Не каркай! — обрывает себя Анжела. Может, все-таки ее похитили с целью выкупа… Может, от Никиной матери чего-то хотят…
— При посторонних говорить не буду! — громко объявляет старикан и пятерней приглаживает волосы. От темечка ко лбу. Яркая одежка прикрывает старость, длинная прядь, отращенная на затылке, камуфлирует лысину.
Можно бы и уважить борьбу человека с природой, если б эта междоусобица делала его спокойным, мудрым, самодостаточным. А так… Важничает, шебутится, сердится… У кого желчь во рту, тому все горько. Злой старикашка.
Анжела складывает руки на груди и хладнокровно ждет, что будет…
— Я щас вернусь, — разряжает ситуацию Глеб, строго, но без укоризны взглянув на Анжелу.
7. Глеб
— Ну, что вы видели? — приобнимает Глеб старикана, выводит его из кухни и из квартиры, все еще не освобожденной от расследователей, по дороге предупредив коллег: — Покурю на свежем воздухе. Следите, чтобы они тут друг с другом не общались.
Конечно, по правилам надо было попросить выйти девицу, но… Она как свидетель гораздо перспективнее. Хорошо знает потерпевшую и ее окружение. Дамочка с норовом. Пусть… При правильном подходе…
А старикан… Он так выпендривается! Скорее всего, из тех, кто использует любой шанс, чтобы вымогнуть дозу внимания. Такие мыслящие очевидцы не факты сообщают, а готовую версию. Придуманную, в которую сами отчаянно верят. Хотя… Картина пока не вырисовывается… Тела нет… Если исходить из версии похищения, то придется шерстить окружение потерпевшей, ее мужа, ее родственников… Работенка…
Выйдя на крыльцо, Глеб инстинктивно делает глубокий вдох. Эх, если б и криминал смывался так, как сейчас ливнем очистилось все вокруг… Капли еще падают с веток, на лету их ловит солнечный луч и превращает в сверкающие бриллиантики. Роскошь! Но какая неуместная… Как будто с траурной церемонии угодил на веселый бал.
— Так что вы видели? — стараясь говорить как можно нейтральнее, Глеб зажигает сигарету и делает глубокую затяжку.
Никотин больше соответствует моменту, чем озон. Раздражает этот чертов старикашка. Глеб не предлагает закурить, стоит к нему вполоборота.
Но самонадеянный свидетель не замечает пренебрежения. Он топчется — перемещается, чтобы поймать взгляд следователя, и старательно выкладывает свою версию, то и дело восклицая: “Я сам впустил убийцу!” Как будто это не вина его, а заслуга.
Слушая, Глеб почти автоматически отбрасывает ненужную лирику и нелепые комментарии насчет нравов современной молодежи и морального облика пострадавшей, но в середине рассказа отщелкивает в лужу недокуренную сигарету и достает из кармана куртки блокнот с карандашом, чтобы на весу записать в него приметы девицы, которую — надо отдать ему должное — довольно внятно описывает свидетель. Недаром назвался “арт-критиком”.
Высокий лоб чуть укорочен недлинной черной челкой, карие острые глазки поставлены домиком, из- за тонкой верхней губы расстояние между носом и ртом кажется чуть коротковатым, “что делает ее лицо слегка зверским, но не уродливым”, — шепотом добавляет старикан. Как мужчина мужчине. Подбородок небольшой, но волевой. Высокие скулы, лицо овальное… “Бюст не больше второго размера, но маленькие сиськи — меньше гонора”, — снова понижает он голос. Рост выше среднего. “Она мне под стать!” — объявляет с гордостью за себя.
По его получается, что где-то около десяти утра он, выходя из подъезда за свежей газетой, впустил высокую черноволосую девицу, которая из ревности убила соперницу.
— Почему вы считаете, что пострадавшая мертва? — отрываясь от записи, уже без подвоха спрашивает Глеб.
— Ну как же! Она хоть и курва, но чадолюбивая. И нянька подтверждает, что она хорошая мать. Я интересовался!
— И что с того? — начинает сердиться Глеб.
— У вас, молодой человек, своих детей нет? — Старикан явно нуждается в собеседнике и использует любую возможность удержать возле себя заполученного слушателя.
— Нет… — царапнутый за живое, Глеб нечаянно изменяет своему правилу никогда не отвечать на вопросы подозреваемых и свидетелей.
— То-то оно и видно. Настоящая мать никогда не бросит беззащитного грудничка, — с явным удовольствием поучил старичок. — Не тяните с потомством! Хотя… Моя дочь…
— Ближе к делу?! — обрывает его Глеб.
Выясняется, что старикан раньше уже видел подозреваемую. Им подозреваемую. Почему сразу не сказал? Видимо, умалчивал об этом, чтобы заслужить лавры очевидца, нечаянно впустившего убийцу. Не похоже, что сам как-то замешан в преступлении. Но никакую нитку нельзя обрывать.
Тем временем старикан явно нехотя признается, что никогда не был свидетелем конфликта между пострадавшей и брюнеткой, и тут же радостно добавляет, что несколько раз наблюдал, как подозреваемая выходила из подъезда вместе с сожителем пострадавшей.
— Были ли какие-нибудь признаки того, что между ними существуют интимные отношения?
— Конечно! Она всего лишь парикмахерша, а он открывал перед ней дверцу своей машины, и они куда-то вместе уезжали.
Обычная вежливость или маломальская воспитанность в наше грубое время выглядят двусмысленно. “Ревность — неподтвержденный мотив”, — записывает Глеб и, буркнув минимальное “спасибо” разочарованному старику, возвращается на место преступления.
