недоразумениям, которые будут также истолкованы как опрометчивые ответы. Поверьте мне наконец, господин председатель: человека, который всю ночь напролет трясся в поезде, чтобы забрать свою жену, нельзя ни в чем уличить. В крайнем случае его можно сбить, ведь он так устал. Разве не лучше держаться фактов, которые непосредственно касаются суда?
— Я в последний раз напоминаю: предоставьте уж нам решать, касается это суда или не касается… Что вы подразумевали под словом «маскировка»?
— Все то, что можно застраховать. Все, что подвластно законам. А кто эти законы не исполняет, того можно соответственно наказать.
— Почему или перед кем вы считали нужным маскироваться?
— Я маскируюсь, чтобы получить передышку.
— Передышку? Хватит говорить загадками. Прошу вас.
— То была попытка спастись от преждевременного уничтожения, став незаметным. Ведь то, что уничтожает, преисполнено ненависти и, подобно клейкой массе, течет туда, где образуется вакуум, в пустом пространстве эта масса застывает. Быть может, моя попытка не удалась. Потому-то я и стою здесь.
Прокурор пришел на помощь председателю суда:
— Иными словами, вашу жену вы использовали с целью маскировки, как вы это сами называете.
— Как раз с ней я был ничем не прикрыт ни с какой стороны.
— Таким образом, ваша жена ни в коем случае не могла ждать от вас надежной защиты?
— Это звучит слишком хитроумно, господин прокурор.
— Не увертывайтесь, подсудимый, — крикнул прокурор. — В самом деле, вы умеете чрезвычайно ловко защищаться. Не надо, однако, считать, что в суде сидят круглые дураки. По отношению к вашей жене вы использовали ту же тактику уверток?
— Нет, мне не нужна была никакая тактика, да это и не помогло бы.
— И вы вполне уверены, что ваша жена воспринимала все точно так же, как и вы, что все казалось ей само собой разумеющимся? Ведь вы это так теперь представляете?
— Да.
— Суд в этом сомневается.
— Знаю. Вы слышали когда-нибудь плач женщины в соседней комнате, господин прокурор?
— Этот вопрос вы уже задавали. Стало быть, ваша жена часто плакала в соседней комнате? — быстро спросил прокурор.
— Думаю, что этот плач вы не слышали. Он не доходил до ваших ушей.
— Возможно. А по какой причине ваша жена плакала в соседней комнате?
— Я имею в виду не мою жену и не какую-то определенную соседнюю комнату, господин прокурор. И я говорю не о плаче, вызванном ясной причиной, и не о женщине, которая плачет, чтобы ее услышали. Я говорю о слезах, пролитых над быстротечностью всего сущего. Эти слезы не становятся менее быстротечными после того, как бедняжку погладят по голове или заверят в своем постоянстве. Конечно, можно заткнуть уши, так оно чаще всего и бывает. Вас это устраивает?
— Устраивает это нас или нет, не играет роли. А вот вы обращались со своей женой не как с существом из плоти и крови, — возмущенно закричал прокурор.
Подсудимый оглянулся, ища глазами адвоката: очевидно, он считал, что тот вступится за него. Но поскольку адвокат молчал, что, видимо, удивило подсудимого, подсудимый сказал:
— Господин председатель, со мной можете делать все, что вам угодно. Мне это безразлично. Но я заявляю протест, я не хочу, чтобы о моей жене говорили таким непозволительным образом.
Все присутствующие были удивлены негодованием подсудимого и тем возмущенным тоном, каким он заявил свой протест.
Председатель сказал: он, мол, не думает, что прокурор намеревался оскорбить жену подсудимого. Кроме того, сам он, председатель, не понимает, почему подсудимый так болезненно отнесся к замечанию обвинителя.
— Но мы ведь здесь не в больнице, — сказал подсудимый.
Председатель суда еще раз заверил подсудимого, что тот, как видно, неправильно истолковал слова прокурора.
— Давайте продолжим слушание дела. Согласно показанию вашей матушки…
— Моей матушки? — прервал его подсудимый с изумлением.
При чем здесь его мать?
— Ваша матушка была вызвана в качестве свидетельницы. Почему это вас так удивляет?
Да, это его, между прочим, очень удивляет. Что, собственно, могла сообщить его мать?
Ничего существенного, поэтому суд отказался от мысли принудить его матушку к поездке сюда. Сама она сказала, что в ее возрасте трудно будет перенести потрясение, которое неизбежно вызовет процесс, она не чувствует в себе достаточно сил для этого.
— Почему вы смеетесь, подсудимый?
— Разве я смеялся?
— Да, это так выглядит.
— Мне не до смеха.
— Ну хорошо. Ваша матушка была допрошена по месту жительства — если не ошибаюсь, вы родились в том городе, — допрошена тамошним следователем. Протокол допроса находится у меня, показания вашей матушки ничего особенного не прибавили, это верно. Но кое-что все же бросается в глаза: когда ей сообщили о тех фактах, о которых идет речь в этом зале — будьте уверены, сообщили с надлежащей осторожностью, щадя ее, — она воскликнула: «Я всегда этого ожидала». А когда ее попросили обосновать свои подозрения… Да, ей прямо поставили вопрос: считает ли она способным своего сына совершить такое деяние… Что случилось? Вам дурно?
— Это ужасно, — прошептал подсудимый. Он побелел как полотно, пошатнулся; казалось также, что он заскрежетал зубами, что иногда случается с человеком, который вот-вот упадет в обморок.
— Мы, конечно, понимаем, что вы охотно оградили бы вашу старую матушку от такого рода вопросов. Но вы должны согласиться, что из-за полной запутанности дела нам нельзя было пренебречь ее помощью. Само собой разумеется, вашу матушку предупредили, что она, как ближайшая родственница, может отказаться от показаний… Не дать ли вам стакан воды?
— Нет, спасибо, — сказал подсудимый. — Прошу прощения. — Видимо, он снова взял себя в руки.
— Странно, — заметил председатель суда. — Допрос вашей матушки вы воспринимаете как нечто ужасное, однако к самому происшествию относитесь весьма хладнокровно, и это не может не насторожить суд.
— Ужасным мне кажется другое: почему, собственно, допрашивают именно того человека, который меньше всего способен рассказать правду, и почему суд считает возможным опираться на эти показания?
— Между вашей матерью и вами отношения натянутые?
— Нет. Эти натянутые отношения я уже давным-давно прекратил. Позвольте спросить: моя мать ответила на вопрос следователя утвердительно?
— Нет, она не захотела обосновать свое спонтанное замечание, — ответил председатель. — Наоборот, она сказала, что эти слова случайно вырвались у нее. Она так считает.
— Ага! — воскликнул подсудимый.
— Что вы хотите этим сказать?
— Обвинение и сразу же опровержение для вида — такова тактика субъектов, находящихся по другую сторону пропасти. У них всегда в запасе доказательства своей невиновности. Предоставим им эту привилегию, ведь они не способны нести вину.
— По всему видно, что вы не испытываете большого уважения к вашей матушке, — сказал председатель суда.
Но тут слова попросил адвокат. Он сказал, что и защита позволила себе, не испрашивая, впрочем,
