утверждением.
Нет, к великим поэтессам Елизавета Кузьмина-Караваева все-таки не принадлежала. Но за строчками ее не всегда совершенных, не всегда гладко написанных стихов угадывался Божий дар, в них явственно слышался нервный пульс эпохи. Эпохи исключительной по своему трагизму и во многом страшной, в которой этой женщине была отпущена одна-единственная жизнь, не столь уж и долгая. Тем ценнее кажется духовный путь, пройденный поэтессой, тем выше кажутся те высоты, которых она сумела достичь в своем творчестве.
Спустя годы Елизавета Юрьевна писала в воспоминаниях:
Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоты – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле мы были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка… Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции.
Это не пустые слова: среди проблем, волновавших художественную интеллигенцию того времени, самым важным, животрепещущим был вопрос о русской революции. В понимании Кузьминой-Караваевой революционер – человек особенный, бесстрашный борец со злом, герой, готовый ради революции пожертвовать даже жизнью. Но именно таких людей Лиза не находила тогда в своем окружении! Не случайно ведь постоянные беседы о революции в «Башне» стали казаться ей пустыми, совершенно не подкрепленными никакими делами и поступками.
И странно – вот все были за революцию, говорили самые ответственные слова. А мне еще больше, чем перед тем, обидно за НЕЕ. Ведь никто, никто за нее не умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее умирают, постараются и это расценить, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь – до утренней яичницы. И совсем не поймут, что умирать за революцию – это значит чувствовать настоящую веревку на шее. Вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть. И жалко революционеров, потому что они умирают, а мы можем только умно и возвышенно говорить об их смерти.
Все острее чувствуя разрыв между интеллигенцией и народом, видя в этом трагедию России, молодая женщина все явственнее ощущала неполноценность своей жизни. Душа ее попала, по собственному выражению, в капкан «безответственных слов». Вот стихи из книги «Руфь»:
Завороженные годами
Ненужных слов, ненужных дел,
Мы шли незримыми следами;
Никто из бывших между нами
Взглянуть на знаки не хотел.
Быть может, и теперь – все то же,
И мы опять идем в бреду;
Но только знаки стали строже,
И тайный трепет сердце гложет,
Пророчит явь, несет беду.
Гораздо ближе и понятнее был для Лизы мир ее тетушек по отцовской линии. Она и прежде, еще в гимназические годы, любила приходить к ним, навещая свою кузину Таню Чистович, ставшую социал-демократкой (судя по всему, именно с ней Лиза оказалась в начале 1908 года на литературном вечере в Измайловском училище, где впервые увидела Александра Блока). Тетушка Екатерина Дмитриевна занималась благотворительной деятельностью, ее имя часто встречалось в отчетах общества «Детская помощь» и «Комитета защиты детей от жестокого обращения». От этого комитета Е. Д. Чистович была даже делегирована на Первый съезд русских деятелей по общественному и частному призрению, который проходил в Петербурге 8 – 13 марта 1910 года.
Другая тетушка, Елизавета Дмитриевна Цейдлер, занимала в обществе «Детская помощь» должность секретаря. Общество открывало столовые для нуждающихся детей, а при них – рукодельные и сапожные классы, начальные школы грамотности, детские сады, приюты… И Лиза, посещая своих родственниц, наверняка присматривалась к их работе, извлекая необходимые уроки. Как же они пригодятся ей в будущей жизни!
С удовольствием бывая у тетушек, Лиза сразу же попадала в деловую атмосферу. В этих домах некогда было вести пустопорожние беседы. Время уходило совсем на другое: обсуждения, где и как достать необходимые средства, как организовать школу, пристроить ребенка, накормить голодных. Семьи Чистовичей и Цейдлеров не в одном поколении активно работали на ниве благотворительности. Известный архитектор В. П. Цейдлер, муж Елизаветы Дмитриевны, за свою бескорыстную помощь Человеколюбивому обществу был награжден почетным знаком, на котором был выбит девиз: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Конечно, эти люди с их христианским служением нуждающимся являлись для Лизы положительным примером, она гордилась ими.
Кстати, дядя Лизы, В. П. Цейдлер, стал ее первым учителем акварели. Он показал ей технику акварели, которая, как известно, достаточно трудна. Вообще же дядя как архитектор был известен своими многочисленными постройками в Петербурге и Нижнем Новгороде. По его проекту в имении Джемете под Анапой был построен родовой дом Пиленко, а в самой Анапе – каменная церковь. Он же являлся автором бюста Д. В. Пиленко, деда Лизы. Этот бюст, установленный в саду в Джемете, куда-то бесследно исчез после революции.
Весной 1912 года наметился разрыв между супругами. Надо признать, совместная жизнь молодых давно не ладилась. (Отголоски ее можно найти в повести Елизаветы Юрьевны «Клим Семенович Барынькин», опубликованной в 1925 году.) Правда, окончательно они разойдутся через год, весной 1913-го. Видимо, в тот самый период, когда Лиза узнает, что вскоре станет матерью. И Дмитрий, ее законный муж, не будет иметь к ребенку никакого отношения…
Биографы всегда как-то обходили стороной этот деликатный момент. Брак Кузьминых-Караваевых оставался бездетным, и, судя по дальнейшим событиям в жизни Елизаветы Юрьевны, причина этого была не в ней самой. По огромному чувству материнства, изначально заложенному от природы в этой молодой женщине, можно предположить, какую тревогу вызывала в ней вынужденная бездетность. Вполне может быть, что это обстоятельство явилось одной из причин ее расставания с Дмитрием Кузьминым-Караваевым.
Одной из причин, но далеко не единственной.
«…страшно, что делается с Кузьминым-Караваевым», – отмечал Блок в своем дневнике весной 1912 года. Еще одно подтверждение того, что Александр Александрович обладал способностью тонко чувствовать душевное состояние другого человека. Кстати, человека, даже не принадлежавшего к числу его близких друзей.
Уж не роковая ли встреча с поэтом и не это ли необыкновенное чувство на всю жизнь, внушенное им Елизавете Юрьевне, привели к ее разрыву с Дмитрием? Подруги вспоминали: Лиза не любила своего мужа; она его, как было модно в те годы, «спасала» – неизвестно от чего и от кого. Но так и не спасла от их окончательного разрыва.Глава 5 Авангардисты
Средь знаков тайных и тревог,
В путях людей, во всей природе
Узнала я, что близок срок,
Что время наше на исходе.
Не миновал последний час,
Еще не отзвучало слово;
Но, видя призраки меж нас,
Душа к грядущему готова…
Е. Кузьмина- Караваева
Весной 1912 года Лиза, измученная, по словам ее подруг, отношениями с первым мужем, отправилась подлечить сердце в Германию на бальнеологический курорт Бад-Наугейм. Это была ее первая заграничная поездка.
Выбор места казался неслучайным: несколькими годами ранее здесь же побывал и Александр Блок. В эти годы Бад- Наугейм представлял собой своеобразное ожерелье курортов, поскольку к Наугейму примыкали еще и Фридберг с Иоганнисбергом, расположенные по соседству. Лиза побывала в каждом из них.
Больше всего ей понравился Иоганнисберг, откуда она даже отправила Блоку открытку с изображением Ивановой горы. Текст на обороте открытки был коротким.
Россия. Петербург
М. Монетная, 9, кв. 27
Александру Александровичу Блоку
Привет из Наугейма
Елиз. Кузьмина-Караваева
Иоганнисберг (небольшое селение на правом берегу Рейна), известный как курорт, славился и своими виноградниками. Любопытно, что первые виноградные лозы для своих плантаций дед Лизы Д. В. Пиленко вывез именно отсюда.
В прогулках по этим волнующим местам молодая женщина не расставалась с блокнотом. Из письма к Блоку, в котором Лиза подробно описывала дорогие для него достопримечательности Бад- Наугейма, становится понятным, что она много гуляла, рисовала, писала стихи, и не только дышала чудесным горным воздухом, но и впитывала атмосферу, в которой жил ее любимый поэт. Она явственно представляла, как Блок бродил по тем же самым местам, что и она. Ведь поэт, неоднократно бывавший в Наугейме, определял его как «источник особых мистических переживаний». Именно отсюда он писал письма будущей жене Л. Менделеевой, здесь посвящал ей стихи, адресованные Прекрасной Даме. Мысль об этом наверняка отзывалась болью в любящем сердце Лизы. Но разве в этом можно было что-то
