власти (и об «очереди» и «сроке»). Я очень устал.
Перед самым уходом гостьи, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны (напомним, что они написаны многие годы спустя, когда некоторые детали могли быть позабыты), Блок неожиданно и застенчиво взял ее за руку.
– Знаете, у меня есть просьба к вам. Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдете, так взгляните наверх. Это все.
Конечно, Лиза соглашается – могло ли быть иначе? Они быстро прощаются. Прощаются навсегда…
Просьбу поэта она выполнила – приходить на Офицерскую больше не приходила, но неизменно, проходя под окнами, смотрела наверх…
Смотрю на высокие стекла,
А постучаться нельзя;
Как ты замерла и поблекла,
Земля и земная стезя.
Над западом черные краны
И дока чуть видная пасть;
Покрыла незримые страны
Крестом вознесенная снасть.
На улицах бегают дети,
И город сегодня шумлив,
И близок в алеющем свете
Балтийского моря залив.
Не жду ничего я сегодня:
Я только проверить иду,
Как вестница слова Господня,
Свершаемых дней череду.
Я знаю – живущий к закату
Не слышит священную весть,
И рано мне тихому брату
Призывное слово прочесть…
Ее книга «Руфь», куда и вошло процитированное стихотворение, появилась весной 1916 года, но почему-то не вызвала особого интереса среди читателей. Впрочем, во многом она не удовлетворила и автора.
Большинство стихотворений, вошедших в сборник, были написаны еще до войны. Книга, по выражению знатоков русской литературы, как бы «опоздала» с выходом. Что ж, бывает и такое… Тем не менее хочется отметить явно возросшее мастерство поэтессы, ее окрепшую музу, у которой несомненно выросли крылья. Вот, к примеру, стихотворение «За крепкой стеною, в блистающем мраке…». Щемящие и очень печальные строфы написаны под влиянием огромного и необыкновенного чувства, владевшего сердцем поэтессы:
За крепкой стеною, в блистающем мраке
И искры, и звезды, и быстрые знаки,
Движенье в бескрайних пространствах планет;
Жених, опьяненный восторгом и хмелем,
Слепец, покоренный звенящим метелям,
Мой гость, потерявший таинственный след.
Пусть светом вечерним блистает лампада,
Пусть мне ничего от ушедших не надо,
И верю: он песни поет во хмелю, —
Но песни доносятся издали глухо;
И как я дары голубиного Духа
Не с ним, не с ушедшим в веках разделю?
Мой дух истомился в безумье знакомом;
Вот кинул ушедший серебряным комом
В окно; и дорога в метель увела.
Смотрю за стекло: только звезды и блестки.
Он снова поет на ином перекрестке.
Запойте же золотом, колокола.
По мнению блоковедов, в «Руфи» достаточно стихотворений, посвященных Блоку. Его, как они полагают, имеет в виду поэтесса и в следующих строчках:
О Царстве пророчить мне больно
Тому, кто любимее мужа,
Кто спутник, и брат, и жених.
Напрасно твержу я: довольно, —
Все та же звенящая стужа,
И так же все голос мой тих…
В «Руфи» Женихом именуется Христос, что соответствует христианской традиции. Но помимо этого здесь упоминается о другом женихе, который «любимее мужа» и которому поэтесса пытается говорить о Царствии Божьем. Речь, конечно же, идет об А. Блоке: именно ему Кузьмина-Караваева напишет в 1916 году: «Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создает реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству». И далее: «Я не знаю, кто вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю». Здесь влияние на поэтессу, как подчеркивают блоковеды, вполне могло оказать учение о любви Вл. Соловьева, согласно которому любящая должна любить в возлюбленном Христа, возвышать его до образа Христова.
В «Руфи» Елизавета Кузьмина-Караваева наконец обрела собственный голос – достаточно сильный и чистый, который хочется слушать бесконечно (один из признаков подлинной поэзии!). Вряд ли это счастливое преображение произошло бы столь быстро, если бы не ее близкое общение с Александром Блоком, их поздние беседы у горящего камина о самом главном, что волновало этих двух неординарных людей. Каким недолгим, наверное, показался этот период поэтессе! Можно вслед за ней только сожалеть об этом. Но этот краткий отрезок счастья дал Елизавете Кузьминой-Караваевой слишком много: обретение себя самой в огромном мире, неслучайно созданном Творцом.
Тружусь, как велено, как надо;
Ращу зерно, сбираю плод.
Не средь равнин земного сада
Мне обетованный оплот.
И в час, когда темнеют зори,
Окончен путь мой трудовой;
Земной покой, земное горе
Не властны больше надо мной.
Я вспоминаю час закатный,
Когда мой дух был наг и сир,
И нить дороги безвозвратной,
Которой я вступала в мир.
Теперь свершилось: сочетаю
В один и тот же Божий час
Дорогу, что приводит к раю,
И жизнь, что длится только раз.
«Руфь» была разослана в редакции многих журналов, но с рецензией откликнулся только С. Городецкий. Надпись на экземпляре, подаренном автором А. Блоку, сделана 20 апреля 1916 года: «Если бы этот язык мог стать совсем понятным для Вас – я была бы обрадована. Елиз. Кузьмина- Караваева».
Язык «Руфи» – то есть язык христианский.
Каким было мнение мэтра об этой книге – к сожалению, неизвестно…
Глава 7 Без надежды на ответ
Нежданно осветил слепящий яркий свет
Мой путь земной и одинокий;
Я так ждала, что прозвучит ответ;
Теперь же – ясно мне, – ответа нет,
Но близятся и пламенеют сроки…
Е. Кузьмина- Караваева
Небольшое имение с виноградниками, принадлежащее теперь Елизавете Кузьминой-Караваевой, находилось на морском берегу в шести километрах от Анапы. Родительский дом, стоявший на небольшой возвышенности, отделялся от моря полосой виноградников. С другой стороны раскинулась степь с курганами, а на горизонте виднелись низкие отроги гор. В окружении столь божественной природы сложно было не родиться поэтом! Более точное название имения – Джемете, но в письмах к Блоку Лиза переиначила его в Дженет – так в Коране именовался рай (от арабского «джиннаг»). В свою любимую Дженету, которая занимала важное место в жизни всей семьи Пиленко, она убегала частенько, словно бы в поисках рая на земле. Здесь спокойно, в трудах и заботах об отцовском имении, текло ее существование. Вечный поиск душевного покоя и равновесия с природой был свойственен ей до конца жизни…
Осенью на Черном море огромные, свободные бури. На лиманах можно охотиться на уток… Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. Долой культуру, долой рыжий туман, башню, философию…
Так писала Елизавета Юрьевна, вспоминая то время. Но тогда, в 1916-м, Петербург не отпускал ее от себя. Там, спрятанный от Лизы и всего мира ненавистным рыжим туманом, существовал тот, кто был для нее «любимее мужа» –
Лиза не переставала думать о его мрачном настроении и душевной усталости. Говорила об этом с близкими и, судя по всему, даже с не очень близкими людьми. Разговор об этом нашел отражение и в дневнике ее петербургской знакомой – Елизаветы Яковлевны Эфрон, золовки Марины Цветаевой:
Вечером зашла к Кузьминой-Караваевой. Были у Макса, а на обратном пути она рассказала мне о Блоке. Была она у него до его поездки в Москву. Такое чувство, что за стеной покойник. Он говорил мало и медленно. При жене разговор не вязался, и, когда жена вышла (маленькая, стареющая), он сказал: «Она парализует все слова». Живет он отшельником, боится людей и встреч, стал меньше ростом, волосы поредели, и кожа красная, как обветренная.
Любовь Дмитриевна названа здесь «маленькой и стареющей». Это при том, что она на десять лет старше Лизы, ей всего тридцать пять, и мемуаристы все до одного подчеркивают ее полноту и громоздкость. Видимо, рядом с поэтом она казалась Лизе слишком уж ничтожной…
В июле 1916-го в доме Александра Александровича на Офицерской было тревожно: родные ожидали, что поэта вот-вот призовут на фронт. Высочайший указ о призыве так называемых ратников ополчения, каковым являлся и Блок, был подписан 4 июля 1916 года. Первым днем призыва устанавливалось 15 июля.
Еще за пару лет до этих событий, узнав о возможной мобилизации Блока, Николай Гумилев сказал Анне Ахматовой:
– Неужели же его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев.
Весьма остроумное и точное замечание!
Избежать призыва поэту не удалось, но через знакомых Блок устроился табельщиком инженерно-строительной
