меня, ни я Вас – по-прежнему. А во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга… В Вашем письме есть отчаянная фраза (о том, что нам придется расстаться), – но в ней, может быть, и есть вся правда… Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это – только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно.
А в стихах у Блока будет так:
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась
И, должно быть, навеки ушла…
Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое, —
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?
В своих воспоминаниях, написанных годы спустя, Елизавета Юрьевна расскажет, что 26 ноября 1913 года в Москве, где она вынуждена была жить зимой по семейным обстоятельствам, она вновь оказалась вместе с Алексеем Толстым в обществе Вячеслава Иванова и вступила в «борьбу за Блока». Возвращаясь поздно ночью с этого вечера по сугробам пустынных московских улиц, она горячо объясняла Толстому:
– У России, у нашего народа родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой же мучительный, как она. Ну, мать безумна, – мы все ее безумием больны. Но сына этого она к нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать – не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно свою душу даю на его защиту.
Услышал ли хоть кто-то этот призыв? Понял ли его? Бог весть…
…Зимой 1913/1914 года Лиза часто виделась с Толстыми. Алексей Николаевич всегда славился широтой своих знакомств, очень любил шумные застолья. В письме сыну Максу в Коктебель Елена Оттобальдовна Волошина рассказывала о том, кто присутствовал на ее знаменитых вечерах. Эти вечера посещали и Толстой вместе с Кузьминой-Караваевой. А в числе приглашенных частенько бывали художники М. С. Сарьян и Е. С. Кругликова.
В этом разнообразном мире художников и писателей того времени все переплелось, подчеркивают искусствоведы, а новые идеи, витавшие в воздухе, невольно заражали друзей по перу и кисти. Одним из таких проводников новшеств был самобытный и уже признанный художник Мартирос Сарьян.
Его живопись, яркая и свежая, произвела целый фурор среди столичной братии. Он быстро завоевал известность, и пару его работ уже тогда приобрели некоторые музеи.
Личность Сарьяна, его живопись во многом повлияли на Елизавету Кузьмину-Караваеву. Сарьян писал о своем кредо: «Художник должен любить свои краски, писать быстро, но с большой осторожностью, по возможности избегая излишнего смешения красок… Художник должен смотреть на свою палитру, как на цветник, и уметь обращаться с нею мастерски, как истинный садовник».
В 1913 году Сарьян побывал в Персии, о чем охотно рассказывал своим друзьям. Именно тогда в работах Кузьминой-Караваевой появились восточные и библейские мотивы: Лизу, как и многих из ее окружения, не обошло увлечение Востоком. Дружба с художником, по-видимому, глубоко повлияла на нее, причем не только в художественном плане. Е. О. Волошина загадочно писала сыну 22 октября 1914 года: «…летом приезжала в Коктебель Кузьмина-Караваева… была очень мила, проста, и расстались мы с ней совсем друзьями. Хочет 2 года пожить без людей в уединении, затем ехать в Мидию».
Искусствоведы считают: слово Мидия, видимо, следует понимать в переносном смысле – как сказочную сарьяновскую Персию, «…а потом буду с ее отцом жить…» – фраза Лизы о дочери, оброненная в письме к Блоку.
Нет ли здесь какой-то связи?Глава 6 Огненные письмена
За этот день, за каждый день отвечу, -
За каждую негаданную встречу, -
За мысль и необдуманную речь…
Е. Кузьмина- Караваева
Одно из многочисленных в те годы частных издательств, основанных в Москве, называлось «Альциона». В декабре 1913 года Кузьмина- Караваева письменно обратилась к поэту Б. А. Садовскому с просьбой познакомить ее с издателями «Альционы», поскольку она намеревалась издать вторую книжку своих стихов. В январе следующего года она через Алексея Толстого переслала из Москвы в Петербург Александру Блоку рукопись своей книги «Дорога. Лирическая поэма». Книга содержала пятьдесят шесть стихотворений, написанных поэтессой в 1912–1913 годах в Бад-Наугейме и в ее любимой Анапе. Рукопись сопровождало очередное письмо к Блоку – как обычно, с путаными и сбивчивыми объяснениями:
19.1.1914
Москва. Собачья площадка. Дурновский пер., д. 4, кв. 13.
Месяц тому назад я решила издать вторую книгу стихов; тогда мне уже приходила в голову мысль попросить Вас просмотреть книгу до того, как я отдам ее в печать. Но по очень запутанным соображениям я решила, что этого делать не надо; дело в том, что я не знаю, как отдам Вам ее на просмотр: с тем чтобы потом напечатать ее, приняв во внимание Ваши указания, или чтобы только узнать Ваше мнение и уже не печатать книги. Все это у меня очень запутанно в письме выходит, но яснее я не умею сказать.
Теперь я видалась на днях с Толстым, который знает, что в своих стихах я не умею разбираться, и он мне сказал, что видел Вас, что он Вам говорил о моей новой книге и Вы ничего не имеете против, если я Вам ее пошлю в рукописи.
В книгу эту, как я ее Вам посылаю, вошла четвертая часть написанного за это время.
Если Вы мне скажете, что издавать ее можно, то мне хотелось бы это сделать до конца марта, потому что потом мне придется уехать… и я думаю, что не вернусь в большой город несколько лет.
Есть два пути: один, он ясно выражен в отделе «Вестников», а другой – более долгий и трудный, но приводящий к целям первого, – определяет тот порядок, в котором распределены отделы книги. Чтобы видеть, верить, но, главным образом, мочь, – надо отречься от непосредственного постижения, так кажется мне. Если человек может, но не делает, – он дважды может. И обратно. А потому я хочу на долгое время уйти от самой себя, от того пути, который мне близок. Надо еще научиться ненавидеть, надо мне научиться не только не бояться греха, но и преодолеть его, совершив. Не умею я Вам это точно сказать, но, может быть, по стихам моим это будет яснее.
Сегодня же пошлю Вам мою книгу и буду ждать Вашего ответа; если же Вас это почему-либо затруднит или просто по прочтении не захочется высказываться, то пришлите рукопись обратно без всяких пояснений.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Лиза ждала и очень боялась его отзыва. Сердце и на этот раз заранее подсказывало ей правду: Александр Александрович весьма критически отозвался о качестве стихов, и книга так и не увидела свет. (К сожалению, письмо поэта не сохранилось.) Часть стихотворений из нее впоследствии вошла в сборник «Руфь», а часть не была опубликована.
Очевидно, новая рукопись действительно оставляла желать лучшего, а некоторые стихи были еще слабоватыми. Не случайно А. Блок сделал на ее полях такие заметки: «Очень неотчетливо сказано»; «О чем сказано? Обо всем и ни о чем»; «Я хорошо знаю, о чем тут сказано, но сомневаюсь, что другие поймут», и т. д. Поэт призывал автора уйти от отвлеченности и тумана.
Для поэтессы, безраздельно влюбленной в Блока, считавшей его самой значительной личностью среди своих современников, эти оценки представали едва ли не истиной в последней инстанции. Изучив замечания Александра Александровича, Лиза нашла в себе мужество поблагодарить его. Как обычно, речь в письме шла и о ее чувстве…
15.11.1914
Уже давно хотела написать Вам, чтобы поблагодарить за просмотр стихов; но все это время моя дочь была при смерти больна.
Прежде чем писать о чем-либо другом, хочу сказать Вам, что мои письма к Вам, вот уже третье – каждый раз неожиданны для меня; каждый раз я думаю, что пишу Вам последнее письмо или, вернее, последнее сейчас, потому что совершенно ясно знаю, что когда-нибудь, через долгий промежуток, будут новые письма к Вам.
Я читала Ваши заметки на полях рукописи, и за ясными и определенными словами, почти всегда техническими, я узнавала то, что заставило меня написать Вам тогда, осенью, что заставляет меня много раз,
Я знаю, что в моей жизни пути только намечаются, но даже и поэтому так ясно, что все двойственно. Вы писали мне: жар души и хлад ума. Есть в человеке еще и жар ума, не знаю, как это иначе выразить; но потому, что он есть, я узнала, что не только свободно создаю я свою жизнь, но и свободно вылепливаю душу свою, ту, которая будет в минуту смерти. И для ее жизни надо, чтобы было много
И еще вот о чем хотела написать Вам: самое радостное состояние –
