шезлонга, схватил бумагу и скомкал ее; но, подумав, снова позвал лакея:
— Жорж, ступай и спроси, может ли дядя сейчас принять меня.
Вернувшись, Жорж доложил, что граф ждет его.
Не прошло и двух минут, как Мстислав уже был наверху, в кабинете дяди. По нервным жестам и негодующему лицу племянника хозяин дома сразу догадался, что произошла какая то неприятность. Но он не выказал ни любопытства, ни волнения.
— Qu’y a t il donc? [137] — спокойно спросил он.
— Дорогой дядюшка, — начал Мстислав, задыхаясь и от волнения даже позабыв обратиться к нему по — французски. — Ужасная наглость! Прямое оскорбление!.. Мне жаль, но я должен тебя огорчить.
— Пустяки, — недовольно перебил дядюшка, — огорчай, только говори поскорей, в чем дело! Tous ces emportements me donnent horriblement sur les nerfs![138]
— Lisez ceci, mon oncle[139], — изрек Мстислав и театральным жестом протянул ему бумагу с печатью.
— Не люблю разбирать всякие каракули. Sois si bon[140], скажи, что это такое…
Мстислав объяснил, и каково же было его удивление, когда он увидел, что рассказ ничуть не взволновал дядюшку. Неужели ничто — ни оскорбление, ни позор— не может вывести этого каменного человека из равновесия?
— Eh bien[141], — отозвался граф Святослав, — не вижу, из за чего тут выходить из себя и огорчаться… et que puis je, moi, faire pour ton plaisir? [142]— Я хочу знать, графы мы или нет? — еле сдерживая возмущение, спросил племянник.
Граф Святослав помешал золочеными щипцами в догоравшем камине и сказал:
— C'est selon[143]. Для черни, для простонародья любой человек с нашим состоянием и положением в обществе — граф. С этой точки зрения мы, конечно, графы, и самые доподлинные, потому что у нас нет долгов и в двух поколениях не было мезальянсов. А вот с этой (он указал на казенную бумагу), с официальной… у нас титула нет и никогда не было.
Мстислав широко раскрытыми глазами уставился на дядюшку.
— Vous plaisantez, mon oncle! [144]
— Убедись сам!
— И вы говорите это так спокойно!
Всегда опущенные углы рта слегка приподнялись, и на губах зазмеилась чуть заметная усмешка.
— Мне не двадцать пять лет, mon enfant[145].
Ударение на словах mon enfant окончательно вывело Мстислава из себя.
— Je ne suis plus enfant![146] — вспылил он. — От юности меня отделяет целая вечность, et que les sources des emotions se sont dessechees en moi[147]. И хотя меня мало трогает все, что происходит на этой скучной планете, мне не безразлично, когда оскорбляют меня или членов семьи, к которой я имею честь принадлежать. Сегодняшний случай — это дело рук демократов, это их подлые интриги, и больше ничего. Они рады подкопаться под нас, но мы, слава богу, еще крепко держимся. Эти штучки в интересах всего общества нельзя оставлять безнаказанными! Перестав почитать избранных, оно станет добычей уличных крикунов и санкюлотов. Наконец, это просто скандал. Shoking! [148] Или ты думаешь, mon oncle, это удастся скрыть? Думаешь, это не разнесут по всем перекресткам? Да разве наши так называемые «прогрессивные» писаки упустят такой случай? Они состряпают целый ворох статей, комедий и романов, для которых демократическая пресса с радостью предоставит свои страницы… Мы слишком высоко стоим, чтобы это могло пройти незамеченным… а я… я слишком горд и не буду сидеть сложа руки и смотреть, как нас оскорбляют и выставляют на посмешище толпы!..
Он выкрикивал все это, бегая по комнате, размахивая руками, в порыве гнева позабыв о правилах хорошего тона. А старый граф наблюдал за ним с любопытством мудрого и опытного исследователя человеческих душ. Дав ему выговориться, старик невозмутимо сказал:
— Знаешь, Мстислав? Когда я вижу тебя таким возбужденным, мне всегда кажется, что ты сердишься потому, что находишь в этом удовольствие.
Озадаченный словами дяди, Мстислав остановился посреди кабинета и усмехнулся нехотя.
— Eh bien, c’est vrai, mon oncle! [149] — сказал он. — Откровенно говоря, я редко чувствую, что живу. А вот когда рассержусь, то испытываю нечто подобное. Этот несносный Жорж мне уже порядком надоел, пора его прогнать. Смирный, как овца, нем, как рыба. Уже три месяца служит у меня и ни разу не разозлил меня как следует. Но je vous assure, mon oncle[150], когда эта лиса в мундире с золотыми пуговицами сидела сегодня напротив меня и несла весь этот вздор про бумажку, штраф и тому подобное, я почувствовал, что tout de bon, hors de moi…[151] Вот и сейчас только представлю себе, какой будет скандал!.. Нет, этого нельзя так оставить, нужно действовать…
— Действуй, действуй, mon cher, — одобрил граф Святослав, — а если понадобятся деньги, мой карман к твоим услугам. И хоть я не обладаю твоим счастливым даром время от времени сердиться и таким образом чувствовать, что живу, дела нашей семьи мне тоже не безразличны. Больше того, я убежден, что нам во что бы то ни стало надо сохранить свое положение, ибо толь» ко оно может дать те мелкие, жалкие радости, которые доступны человеку на этом свете.
Дядины слова не обрадовали и не опечалили Мстислава. Он молча ходил по комнате, думая о чем то, и наконец, остановившись перед графом Святославом, сказал:
— Mon oncle, я завтра еду в Рим.
— Vas y, mon cher[152]
— Год назад туда отправился Бондондоньский— простой шляхтич, vous savez, mais diablement riche[153], a вернулся…
— Я знаю эту историю…
— Oui, mon oncle[154]. A с нашими связями… К тому же мама десять лет назад была в Риме и оставила о себе хорошую память, поэтому я полагаю…
— Eh bien, vas a Rome[155]. A сейчас мне надо переодеться, сегодня у меня tu sais, un diner d intimes[156]. Князь Б. тоже будет. A propos[157], как там проект твоей матери?
— Какой проект?
— Le projet de ton mariage avec la princesse Stephanie В.[158]
Лицо Мстислава передернуло нескрываемое отвращение.
Comment vous va t — elle?[159] — допытывался дядя.
Страшна как ночь, — нехотя ответил Мстислав.
— Fi donc[160], Мстислав! Ведь она княжна!
— А похожа на ведьму!
Mais vous avez des expressions… mon cher…[161] или ты собираешься жениться на богине красоты? Не будь наивным! Богинь найдешь ты сколько угодно за деньги; но помни, что любое лакомство в конце концов приедается. Мы женимся не pour le plaisir de notre coeur [162], как говаривали в старину чувствительные пастушки, а чтобы не приходилось в таких вот случаях ездить в Рим или, на худой конец, чтобы деньги были для такого путешествия.
Мстислав выслушал его с брезгливой гримасой, а потом сказал:
— Mon oncle, хоть мне и дороги интересы семьи, я не могу ради этого жертвовать своей свободой и надевать на себя ярмо неизбежных и тягостных обязанностей. Впрочем, не стоит загадывать; может быть, жизнь и вынудит меня к этому, но пока, oncle, я хочу следовать вашему примеру в надежде избежать — comme vous, mon oncle[163], сладостных уз Гименея.
Сказав это небрежным тоном, так что нельзя было догадаться, говорит он всерьез или шутит, Мстислав отвесил низкий поклон и вышел из комнаты.
