— Helas, monsieur le comte[190], Малевщизну нельзя продать, потому что она лежит по соседству с имением генеральши Орчинской.
Граф Август сердито глянул на Павла, всем своим видом давая ему понять, что тог совершил оплошность, в присутствии графа Святослава упомянув эту фамилию. И в самом деле, главе дома на миг изменило его обычное бесстрастие. Лицо его дрогнуло, а глаза утратили свою ясность.
— Eh bien![191] А какое генеральша имеет отношение к продаже нашего имения? — спросил он с деланным спокойствием.
— Очевидно, имеет, если она сделала все, чтобы помешать продаже Малевщизны, — и это ей удалось.
Г раф Святослав нахмурился, отчего лицо его помрачнело, и, опустив глаза, стал не спеша помешивать золочеными щипцами в горящем камине. Для домочадцев это был верный знак, что он не желает продолжать разговор.
Но в эту минуту графиня, читавшая письмо, негромко вскрикнула, выронила его из рук и, прижимая к побледневшему лицу платок, зарыдала — сначала тихо, а потом все громче и судорожней.
— Au nom du ciel! Comtesse! Qu avez vous?[192] — воскликнул граф Август и, наклонясь всем корпусом и протягивая к плачущей графине руки, подскочил к ней.
— Что случилось, графиня? — вопрошал аббат.
Граф Святослав, выведенный из задумчивости, бесстрастно, как всегда, осведомился:
— Qu’y a t il donc?[193]
Разбуженный Мстислав повторил, как эхо, дядюшкин вопрос и опять закрыл глаза.
Графиня, казалось, лишилась дара речи. Но вот, сделав нечеловеческое усилие, она отняла от лица платок, сквозь слезы посмотрела блуждающим взором на присутствующих, и с ее дрожащих, побелевших губ слетело одно — единственное слово:
— Книксен!
— Quoi?[194]
— Plait il?[195]
— Что вы сказали, графиня?
Тревожные вопросы градом посыпались на убитую горем женщину. Но, кроме этого одного загадочного слова, которое привело ее в такой ужас и смятение, она больше ничего не могла вымолвить.
— Книксен! Книксен! Книксен! — плача, вскрикивала графиня, но в конце концов без сил запрокинула голову на спинку кресла и застыла, не дыша, с поднятой грудью и закрытыми глазами.
— Du vinaigre, des sels![196] Не впускать сюда слуг! — рявкнул Август.
— Ca passera, mais ca passera, assurement[197], — на минуту очнувшись, пробормотал Мстислав.
Только аббат, всегда готовый поспешить на помощь страждущим, не растерялся. Наклонясь над страдалицей, он голосом самым нежным, на какой только был способен, стал ее увещевать:
— Успокойтесь, графиня, успокойтесь, покоритесь воле всевышнего! Постарайтесь и это тяжелое испытание встретить с подобающей христианке твердостью и силой духа.
Как солнце, выглянув из за туч, освещает землю, так лицо сраженной горем графини от слов аббата просветлело. Сделав над собой усилие, чтобы не разрыдаться, она открыла глаза, приподняла голову и, указав на письмо, лежавшее у ее ног, прошептала чуть слышно:
— Monsieur le comte, lisez ceci[198].
Но снова, побежденная отчаянием, — ведь она была всего лишь человек! — закрыла лицо руками и тихо простонала:
— Книксен! Книксен! Oh, c’est horrible! Oh! Mal- hereuse mere, que je suis!.. Pardonnez moi, monsieur l’abbe, mais c’est plus fort que moi![199] О! Книксен! Книксен!
Павел поднял с пола письмо и подал графу Святославу. Насколько можно судить по лицу, бедный родственник ничуть не был взволнован и даже ради приличия не старался принять огорченный вид, хотя именно он привез роковую весть. В его живых глазах вспыхивали искорки веселого смеха, который он с трудом сдерживал. К счастью, на это он, видимо, и рассчитывал: всем было не до него, и неприличная веселость бедного родственника прошла незамеченной.
— Lisez, comte[200], — сказал граф Святослав, протягивая брату письмо.
Comte поднес письмо к самым глазам и, с трудом разбирая каракули Цезария, прочел вслух:
— «Chere maman![201] Сердце и сыновний долг обязывают уведомить тебя о важном событии в моей жизни. Боюсь, что ты, как всегда, рассердишься на меня, chere maman, а Мстислав будет надо мной смеяться. Но вы с дядей Августом любите повторять, что l’homme propose, Dieu dispose[202]. Так случилось и со мной. Поехал я в Помпалин продавать Малевщизну по желанию дяди Святослава — и не продал, потому что покупатель, имевший на нее виды, приобрел по более сходной цене хутор у генеральши Орчинской, в доме которой я познакомился с девушкой…»
Тут граф Август замолчал и поморщился.
— …в доме которой… — повторил он. — Весьма неприятно… n’est ce pas, cher frere?[203]
«Дорогой брат» насупился, и в его холодных глазах загорелся злой огонек.
— Lisez, Auguste, — бросил он раздраженно.
— «…познакомился с девушкой, которая мне сразу понравилась. Потом ее братья были у меня с визитом, и мы все вместе поехали к ним. Я сделал предложение — его, конечно, приняли, потому что и она меня тоже полюбила, и мы уже обручены. Теперь нужно сообщить тебе, chere maman, кто моя невеста. Ее фамилия Книксен, она из тех Книксенов, у которых в гербе — козодой и родовое прозвище Заноза…»
На том же месте, где графиня залилась слезами, запнулся и граф Август.
— Diable! — сказал он. — Заноза — Книксен! C’est fameux! Voila un mariage qui fera bien mousser le nom![204]
— Граф Цезарий женится? — поразился аббат.
— Quoi?[205] Цезарий женится! — воскликнул Мстислав, который во время чтения письма окончательно проснулся и вскочил на ноги. — Et avec une Kniks encore![206] Un Козодой et une Заноза!
Невозможно описать, какой переполох поднялся из- за письма Цезария. Восклицания, вопросы, ответы сыпались градом.
— И откуда такая смелость, самостоятельность — это у нашего то Цезария, всегда робкого и послушного?
— О! Malheureux enfant! [207]Как жестоко покарал меня бог рукой моего сына!
— Dites, maman[208], не рукой, а головой! Он всегда был дураком!
— Но мы то, мы почему должны страдать из за него? Мы с моим сыном Вильгельмом не желаем иметь ничего общего avec des Kniks![209]
— Это, должно быть, дочь, как бишь его… Книксена из Белогорья?..
Последний вопрос относился к Павлу как человеку, лучше осведомленному.
— Oui, monsieur le comte [210]. Из Белогорья…
— Дочь того Книксена, который, кажется, недавно сошел с ума.
— Да, старик действительно немножко не в себе.
— La belle affaire![211] Дочь сумасшедшего! А ее мать?
— Насколько мне известно, ее девичья фамилия Шкурковская…
— Шкурковская! — пронесся по комнате шепот ужаса и отвращения. Все замолчали, сраженные ужасным известием. Лишь добрую минуту спустя из под платка, которым графиня прикрыла свое уже совсем багровое лицо, послышался слабый голос:
