Павел почтительно поцеловал даме руку, но, когда Роза протянула ему свою маленькую, худенькую ручку, весь преобразился. Лицо его озарилось такой глубокой нежностью и грустью, что сомнений быть не могло — громкое и славное имя не помешало ему влюбиться в бедную папиросницу с чердака. Черные длинные ресницы девушки медленно поднялись, и большие карие глаза на миг заглянули в лицо Павлу с таким выражением, словно робко признались: «Я ждала тебя! Я тосковала!»
— Вандалин! Ты до сих пор не одет! — смущенно сказала пани Адель, увидев мужа в дверях «гостиной» в грязном халате.
— Я сейчас, дорогая, сейчас! Заболтался вот немного с Павликом…
— А до его прихода разве не было времени?..
— У тебя, дорогая, на все хватает времени, у тебя все горит в руках… а вот у меня…
— Знаю, знаю, но по крайней мере сейчас иди и оденься! Иди же!
— Куда же мне идти? — спросил пан Вандалин, беспомощно озираясь и разводя руками.
И в самом деле, деваться было некуда; но пани Адель полушутливо, полусердито схватила мужа за руку и без церемоний подтолкнула к уродливой ободранной ширме, которая загораживала одну из кроватей.
— Там для тебя все приготовлено с самого утра, — сказала она и обернулась к Павлу.
А он? Странное дело! Куда девалась его радость? Как в воду опущенный стоял он поодаль от девушки с задумчивым, озабоченным лицом и молчал.
— Извините, пан Павел, мы с Розой должны заняться кулинарным священнодействием, то есть приготовлением обеда. Если вы не очень торопитесь, можете отведать его вместе с нами. Правда, он не очень обилен и изыскан, но вы ведь не будете привередничать за столом у своих друзей.
Казалось, для Павла ничего не могло быть желанней этого приглашения: уныния как не бывало — он весело подскочил к пани Адели, поцеловал ей руку н спросил:
— Может быть, я могу помочь?
— Конечно, — весело, в тон ему, ответила пани Адель, — опорожните вот корзинку, которую я принесла из города. Роза, ну-ка снимай перчатки… О чем задумалась, детка? И в шляпе стоишь… Раздевайся-ка поскорее да принимайся чистить картошку, Павел нарежет ее, а я подложу дров в плиту — что-то она плохо топится.
Странно было в нежных аристократических ручках Розы видеть большой кухонный нож и грязную, шершавую картошку… Залюбовавшись этими тонкими пальчиками, Павел резал картофелины как попало: то крупно, то мелко, а в его опущенных глазах то проглядывали грусть и жалость, то вспыхивало пылкое чувство. Глядя на него сейчас, трудно было поверить, что этот самый молодой человек час назад вел непринужденный светский разговор в роскошной гостиной графа Святослава.
Он не смотрел на девушку, словно боясь опять сказать взглядом то, что невольно выдал при встрече, и, казалось, был всецело поглощен работой. Роза тоже старательно чистила картошку, время от времени с удивлением или беспокойством поглядывая на замолчавшего Павла.
— О чем вы задумались? Я еще никогда не видела вас таким задумчивым и молчаливым, — сказала она с тревожной улыбкой.
— Да так просто! — отозвался Павел, не поднимая глаз и силясь улыбнуться в ответ. — Вот в Священном писании сказано, уж не помню где, во Второзаконии или в книге Чисел, что все имеет свой час: и радость, и печаль, и веселье, и раздумья…
— Ты, я вижу, начитан в Священном писании, — послышался из-за ширмы голос пана Вандалина.
— Да, любезный пан Вандалин, пришлось над ним покорпеть с кузенами под недреманным оком аббата Ламковского.
— Очень жалко, дорогой Павел, если для вас в самом деле настал час печали, — сказала пани Адель, не поворачиваясь от плиты.
— Ах, пани! — шутливо вздохнул Павел. — Будь у меня вот здесь побольше (он постучал себя по голове), я горевал бы, наверно, с самого своего рождения. Экое диво! Даже у великих мира сего бывают огорчения, — что уж говорить о такой козявке, как я…
Голос у него задрожал, и в нем послышались слезы. Но он тут же поднял голову и, указывая на пани Адель, которая, присев на корточки и покраснев от усилий, красивыми, но уже огрубевшими руками подклады-вала сырые поленья в плохо разгоравшуюся плиту, с комическим пафосом воскликнул:
— Что сказали бы мои высокие родичи, графы Святослав, Август и Мстислав Дон-Дон Челн- Помпалин-ские, как бы они были огорчены и сконфужены, увидев, что их родственница собственноручно… растапливает плиту!
В ответ из-за ширмы, словно эхо, прозвучал тяжелый вздох, а пани Адель громко, от души рассмеялась:
— О! Ручаюсь вам, дорогой Павел, что этих ваших почтенных родственников, графов Дон-Дон — и как там еще? — Челн-Помпалинских моя особа интересует не больше, чем прошлогодний снег. Хоть мы и в довольно близком родстве, но после нашего разорения все родственные связи порваны раз и навсегда!
Итак, не смейся надо мной, читатель, и не думай, будто я осмелилась ввести тебя в дом людей без роду, без племени… Пан Вандалин — бывший помещик, жена его — урожденная Помпалинская; правда, семья ее принадлежала не к главной ветви этого величественного генеалогического древа, но и не к самой захудалой. Пан Вандалин был даже когда-то весьма состоятельным человеком и в годы блаженной памяти крепостного права владел деревенькой в сто хат с шестьюстами душ одного только мужского пола. Жена, кроме серебра, бархата, полотна и так далее, принесла ему в приданое кругленькую сумму в сто тысяч злотых. Вот они и жили припеваючи. Денег на ветер не бросали, долгов не делали. Пан Вандалин, хоть и был «тюфяком», в хозяйстве толк знал и без особых хлопот и усилий, но и без убытков или затруднений хозяйничал себе потихоньку в своем живописном Квечине. О жеие его и говорить нечего. Другой такой работящей, опытной хозяйки и притом женщины элегантной, всегда со вкусом одетой, любящей повеселиться, было не найти. В те времена знатные родственники не гнушались поддерживать с ними отношения Граф Август, приезжая в родные края, ходил с паном Вандалином на охоту, а графиня Виктория однажды (еще при жизни мужа) прислала пани Адели благоухающее письмо — приглашение на бал, куда должна была съехаться вся литовская знать, — начинающееся словами: «Chere cousine!» [225] Вот какие времена знали нынешние обитатели старого, мрачного пятиэтажного дома!
Но судьба переменчива. И лет за восемь до описываемых событий, когда единственной дочери пана Ванда-лина было лет десять-одиннадцать, он лишился имения, описанного за долги родителей. Налетевшая буря смыла и безвозвратно унесла их дом, а когда волны схлынули, на поверхность выплыли разные господа Ту-тунфовичи, Кобылковские, Книксены и прочие с благозвучными родовыми прозваниями. От помещичьего дома, где бывал сам граф Август Помпалинский, уцелело всего несколько описанных выше альбомов, фотографий в изящных рамках да золотой наперсток. Вещи эти вместе с пани Аделью приехали в Варшаву и теперь, когда она растапливала печь или стряпала обед в убогих каморках пятого этажа, радовали ее взор, напоминая о лучших временах. Но она не опускала рук и не растравляла себя воспоминаниями. Лишь иногда, поздним вечером или ранним утром, когда муж и дочь спали, она, устав от хлопот по хозяйству и мучительных дум о хлебе насущном, присаживалась на минутку отдохнуть — и на ее всегда веселые, живые глаза навертывались слезы при виде бледного, прозрачного личика дочери, с которого тяжелый труд и лишения стерли яркие краски здоровья и молодости. Но раздумья и грусть продолжались недолго. Случалось, правда, что Роза открывала глаза и, видя мать в этой необычной позе, вскакивала с узенькой кровати и, накинув старенький халатик, подбегала с вопросом, что надо сделать, чем помочь: подмести гостиную, поставить самовар, вымыть посуду или принести дров из сарая? Пани Адель щадила дочь и самую трудную работу делала сама — и не потому, что баловала единственную дочь или хотела оградить ее от работы. Просто она чувствовала себя здоровей, да и такая уж у нее была натура: побольше взять на себя, чтобы облегчить существование другим. Иногда, прежде чем приняться за каждодневные дела, две женщины останавливались и, посмотрев друг другу в глаза, бросались в объятия, и Роза в порыве нервной экзальтации восклицала:
— Дорогая, хорошая, бедная моя мамочка!
