все уши прожужжали рассказами о преступлении несчастного Цезария. Признаться, мне это порядком надоело. Куда интересней познакомиться с виновницей торжества. Говорят, она красавица! Как здесь душно, Мстислав! Просто дышать нечем! Удивительно, как ты до сих пор не задохнулся.
Он опять подошел к окну и открыл настежь форточку. А Мстислав, заслоняя рукой горло, закричал:
— Mais que fais tu donc, Guillaume? [386] Я и так охрип! Закрой, пожалуйста, форточку!
— И не подумаю! — засмеялся Вильгельм. — Я слишком тебя люблю, cher cousin, чтобы позволить тебе тут коптиться на манер окорока! Как приятно потянуло свежестью! Надевай фрак и едем к графу Гуте!
— Mais tu es devenu tout a fait fou, Guillaume![387] Закрой, пожалуйста, форточку!
— Одевайся и едем к графу Гуте!
— Mais tu es assommant[388] со своим графом! Закрой сейчас же форточку, Вильгельм! Я не могу рисковать здоровьем и подходить к открытой форточке…
— И не надо, иди к себе и переодевайся!
Мстислав в бешенстве дернул шнурок от звонка.
— George! — крикнул он вошедшему камердинеру. — Закрой форточку!
— George! — заслоняя собой окно, сказал Вильгельм. — Dis-moi, George[389], сколько дней граф сидит дома?
— Их сиятельство пятый день никуда не выходят.
— Протухнешь, Мстислав, comme j’aime papa[390], протухнешь! — покатился со смеху Вильгельм.
— Tu mens![391] — прикрикнул на камердинера Мстислав. — Tu mens, George! Три дня, а не пять. Закрой форточку, Жорж, сейчас же закрой форточку!
— Простите, граф, — кланяясь ответил слуга, — пять а не три…
— Quand je te dis[392], три… Закрой форточку…
— Нет пять, граф.
С этими словами Жорж подошел к окну (возле которого все еще стоял Вильгельм и хохотал до упаду), потянулся к форточке, задел рукой стоявшую на столике вазу — она упала и разбилась вдребезги.
— Qu’a tu fais, George? Qu’a tu fais?[393] Закрой сейчас же форточку… Говорят тебе, три…
— Я разбил саксонскую вазу. Пять, ваше сиятельство…
— Voila qu’il recommence! Va t’en, George! Va t’en! [394] Ты нарочно разбил вазу!
— Нет, не нарочно, я выполнял ваше приказание. А дома вы сидите пятый день…
— Три дня, insolent, menteur, sans-culotte que tu es! Va t’en! Va t’en! [395] Ты нарочно разбил вазу!
— Нет, нечаянно! — бросил напоследок Жорж и, подальше обходя хозяина, выскользнул в дверь.
Мстислав заметался по комнате.
— О, жалкие людишки! — вопил он. — Лучше в пустыне жить со львами, с китами на дне морском…
— Ха, ха, ха! Однако у тебя замашки! В пустыне тебе тоже ни больше ни меньше как царя зверей подавай!
— Ни минуты покоя! — пропуская мимо ушей шутку брата, стонал Мстислав. — Надоедают, мучают, пристают, злят! Живешь как на острове, среди дикарей.
— Спасибо за комплимент! — со смехом сказал Вильгельм. — Но я не сержусь. Мне ведь не обязательно злиться, чтобы ощутить прелесть жизни. Надевай поскорей фрак и едем к графу Гуте.
Мстислав, стоя посреди комнаты, сердито смотрел на брата.
— Eh bien! — наконец сказал он. — Хорошо, поеду. Вы с Жоржем здорово меня разозлили. Это меня немного встряхнуло…
— Evviva! [396] Так надевай же фрак, Мстислав! Отец с минуты на минуту зайдет за нами!
— Mais… mais…[397] меня ведь не приглашали…
— Qu'a cela ne tient! [398] Добряк Г утя всегда рад гостям. Tiens[399], поедешь с нами после обеда в клуб?
— George! — позвал Мстислав. — Mon frac et ma voiture! [400] Можешь взять себе что-нибудь из моих вещей!
Четверть часа спустя изящное тильбюри Вильгельма, запряженное могучим жеребцом, купленным за бешеные деньги, постукивая колесами, выехало из ворот. Вильгельм сидел на козлах с ливрейным кучером и держал шелковые поводья, на заднем сиденье непринужденно развалился граф Август, а рядом, как тонкий, прямой железный прут, торчал Мстислав с надутой, сонной физиономией и теплым шарфом на шее.
0 чем беседовал граф Август с невесткой во время своего непродолжительного визита — неизвестно. Но вышел он от нее необычайно довольный собой и с такой многозначительно-лукавой ухмылкой покручивал свой черный ус, словно хотел сказать: знай, мол, наших! Графиня, оставшись одна, с заговорщическим видом приложила палец к губам и, коварно улыбаясь, быстрыми, нервными шагами забегала по гостиной. Наконец она устала и остановилась у окна, и — кто бы поверил! — ее коралловые уста искривила злорадная усмешка.
— Mon Dieu! Mon Dieu! — взмолилась она. — Чего бы я ни дала, чтобы на месте Цезария оказался этот красавчик и баловень Вилюсь! Que ce demoiseau s’embourbe la-dedans…[401] и я буду поститься девять суббот pour t’en remercier, о Sainte Vierge! [402]
На другой день в небольшом уютном особняке графа Августа, в богато, но по-холостяцки небрежно обставленном кабинете долго не смолкал звонкий, молодой голос Вильгельма, время от времени прерываемый раскатами отцовского смеха.
Смеялись ли в резных шкафах старинные статуэтки — утверждать не берусь, зато сам коллекционер, чья румяная физиономия, как луна, выглядывала из пестрого шлафрока, слушая заграничные анекдоты, смеялся от души. Неторопливо, с наслаждением посасывая янтарный мундштук пухлыми губами, он довольно улыбался и любовно следил за ловкими, грациозными движениями сына, который, жестикулируя, смеясь и напевая, расхаживал по комнате.
Так прошло время до полудня.
— Papa, а что ты скажешь, если я отправлюсь сейчас с визитом к Лючии? — ни с того ни с сего воскликнул Вильгельм.
— Какой Лючии?
— Eh bien! К той самой, за которую отважно сражается наш бедный Цезарий. Меня эта история заинтриговала. Если девица — дурнушка, vogue la galere[403], пусть достается Цезарию или кому угодно, но хорошенькую куколку, право, жаль отдавать такому увальню.
— Кажется, она очень хороша собой. — Граф Август перестал смеяться и серьезно посмотрел на сына.
— Ха! Ха! Уж не видел ли ты ее часом, cher papa?
— Видел один раз, когда она выходила из гостиницы. Попросил швейцара показать. Красивая блондинка, и самое удивительное, elle a une mine tout a fait distinguee! [404]
— A одета?
— Comme une reine! [405]
— Vrai? [406] Чего же вы тогда хотите от бедняги Це-зария? По крайней мере, хоть раз в жизни доказал, что не дурак. Жаль только, что роскошная блондинка достанется ему…
