Окопники

«КРАСНО — КОРИЧНЕВЫЕ»

Ивану Свистунову — североморцу, журналисту

Это самое кровное, самое личное,
Если кто?то в газетке, ехидно кляня,
Называет
красно — коричневыми
Побратимов моих и меня.
Мы над умником этим смеемся беззлобно:
Знаем, в мире хватает обученных дураков.
Хотя, впрочем, нашли они точное слово,
Мастера всевозможнейших ярлыков.
Потому?то сквозь смех
я спокойно и властно
Говорю в День Победы острослову тому:
Да, спасали свободу мы
под знаменем красным
И смывали с Европы
коричневую чуму.
Милый мой, не такое я слышал и видел,
И с газеткой в руках
я на новой заре
Вновь смеюсь, а душа
тихо плачет в обиде.
И рука рвется
к старой пустой кобуре.

* * *

Опять, Иван, взгрустнулось что?то,
Давай присядем, помолчим
О буднях Северного флота,
О лодках, сгинувших в ночи.

Мы сотой доли не сказали
О нашей жизни фронтовой.
Пусть встанут вновь перед глазами
Рыбачий, Ваенга, Поной.

Из глуби страшной и студениой
Пусть выйдут недругам на страх
Иван Сивко, Борис Сафонов
В своих посмертных орденах.

Пускай они, герои флота,
Посмотрят, правильно ль живем?..
Давай присядем, вспомним хлопцев
И песню Букина споем.

ЭСКАДРИЛЬЯ «ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»

Командиром был усатый майор с украинской фамилией, оканчивающейся на «ко», — то ли Кузьмейко, то ли Кондратенко. Он был из плеяды чкаловских асов, бесстрашных и отчаянных, навеки влюбленных в небо и ставящих жен рядом, но после авиации.

По аэродрому он ходил по — хозяйски уверенно, поверх его кожаного реглана крест — накрест висели планшет и какой?то парабеллум в деревянной кобуре, на груди болтался тяжелый «цейсовский» бинокль, за широким ремнем торчала ракетница. Вид у него был романтико — партизанский. Рассказывали, что во время боев на Халхин — Голе он однажды по тревоге выбежал из казармы в нательном белье, взлетел на своем тупоносом ястребке раньше других и завалил два японских самолета.

В разговоре со всеми, кроме командира дивизии, он называл свою эскадрилью «чертовой дюжиной». Да и на самом деле, его парни дрались, как черти. Все они, исключая более старшего командира, были молодыми и неженатыми. Крылатые сынки понимали батьку с полуслова или просто по набору авиационных жестов.

Когда оперативный дежурный звал майора к телефону, он, уже почти сорокалетний, бежал прытко и сноровисто, зычным голосом кричал в трубку:

— Командир «чертовой дюжины» слушает!..

Если это посты визуального наблюдения (ВНОС) сообщали место и курс самолетов противника, он кричал своим орлам дежурной пары:

— Колька! Петька!

При этом он крутил над головой рукой, дескать, запускай моторы, другой рукой показывал, где находится противник и курс его полета, пальцами объявлял высоту и уже через минуту — другую его отчаянные сорви — головы прямо со стоянки взлетали парой.

Командиру «чертовой дюжины» прощалось многое, он и его хлопцы задания всегда выполняли отлично, а своих потерь не имели. К августу сорок первого года у них погиб

только один лейтенант на второй день войны. Я был очевидцем этого трагического эпизода.

Немецкие «хейнкели» пришли повторно бомбить железнодорожную станцию Котовск, где грузились в поезд женщины с детьми. Наше летное поле находилось в семи километрах от станции, и мы слышали глухие взрывы.

Вторая группа бомбардировщиков пришла через час. Когда подали сигнал на взлет дежурной пары, один из летчиков, бросив недокуренную папиросу, тихо сказал нам:

— Прощайте, ребята! Посадки не будет.

Мы видели, как подпрыгивая на выбоинах колхозного поля, взлетали два истребителя и направились к «хейнкелям». Они шли цепочкой на малой высоте, и их тяжелый прерывистый гул моторов взвинчивал