Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:
— Х-хх-хр…
— Что ты так испугался? — вмешалась Голубица. — Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…
Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:
— Да, я тоже пою. — И чарующе улыбнулся.
Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.
— Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? — обратился ко мне Романов.
— Двенадцатый, — ответил я и снова чарующе улыбнулся.
Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.
— Энчо Маринов? — наконец догадался он.
— Энчо Маринов, — подтвердил я.
— Тот самый, с торчащими ушами?
— Тот самый. — Я в очередной раз чарующе улыбнулся. — Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.
— Что, что? — Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. — Рэнч Маринер?
— Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. — Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.
— A-а… — протянул Романов. — Я, кажется, начинаю понимать.
Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:
— Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?
Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.
— Чтобы быть похожим на Орфея, — сказал я.
— Какого Орфея?
— Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.
— С чего ты взял, что наша картина о нем?
— Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. — И я опять чарующе улыбнулся.
Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:
— Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? — спросил он.
— Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка «Орфей и Эвридика», — ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.
Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:
— Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?
— Могу. С гитарой или без?
— Ты играешь на гитаре?
— Играю. Только оперу пока еще не могу.
— Ничего, я буду аккомпанировать.
Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.
Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.
Наступило молчание. Все смотрели на композитора.
— Хорошо, — пробормотал он. — Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?
— Не знаю… — сказал я. — Это со мной впервые.
— Гм… Сколько тебе лет, Энчо?
— Тринадцать.
— A-а, понятно… — Он почему-то огорчился. — А кто тебя учил петь?
— Северина Миленкова. — Я чарующе улыбнулся.
— Руководитель «Золотых колокольчиков»? — Композитор страшно удивился.
— Да… Я… я… я из «Золотых колокольчиков»…
— Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? — все больше и больше удивлялся он.
Я не мог соврать — ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.
— Потому что я ушел из хора… — признался я.
— Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!
— Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…
Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.
— Хорошо, — заговорил Мишо Маришки. — Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?
Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:
— «Ромео и Джульетту».
— Что? — тоненько пискнул Романов и поперхнулся.
— Да. Я сыграю этюд из «Ромео и Джульетты», трагедии Вильяма Шекспира, родился в 1564 году, умер в 1616-м, он написал еще «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Отелло», «Макбет» и другие пьесы, например «Виндзорские проказницы» с Фальстафом в главной роли и…
— Прекрасно! — прервал меня Романов. — Я вижу, ты хорошо знаешь Шекспира. А теперь сыграй нам этюд.
— Пожалуйста, — сказал я. — Только кто будет Джульеттой?
Его взгляд остановился на Росице:
— Роси, поможешь Энчо сыграть этюд?
— Хорошо, — согласилась она. — А что надо делать?
— Ничего, — объяснил я. — Будешь только лежать бездыханная на полу, а потом… — Я чуть было не сказал: «Потом ты должна проснуться, увидеть, что я лежу мертвый, прийти в ужас, поцеловать меня в губы и пронзить себя кинжалом», но вовремя спохватился и добавил лишь: — Потом встанешь, и всё.
— Тогда приступим! — сказал Романов, откинулся на спинку стула и так впился в меня взглядом, будто хотел загипнотизировать.
4. Продолжение второго тура. Этюды
Под этим пристальным взглядом мне сразу вспомнились уроки Фальстафа: как мы по десять раз подряд повторяли сцену в склепе, как он ложился на пол в образе Джульетты, а я подходил к нему, выпивал яд и умирал. Поэтому я показал комиссии на пустое пространство посередине зала и объяснил:
— Это склеп. Джульетту принесли сюда в гробу, но она не мертвая, она выпила не настоящий яд, а снотворное. Я вхожу, вижу, что она лежит бездыханная, и начинаю… Давай, Роси, ложись!
Мишо Маришки расстелил на полу чей-то плащ, а я на минутку вышел за дверь. Там напустил на себя героический и скорбный вид, как у Ромео, и вошел в склеп.
