какой-нибудь медвежий угол. Вы в милицию обращались?
— Не знаю. Это меня не касается, — ответил Гренчаров. — Я думаю, больше всех должен быть в курсе его классный руководитель, преподаватель географии Боян Боянов. Хотите, свяжу вас с ним?
…Когда он позвонил, я сидел в учительской. Встретиться с кинематографистами было любопытно. Мир кино так от меня далек! Правда, благодаря мемуарам Энчо я имел кое-какое представление о наших гостях, но одно дело — читать, а другое — увидеть их вблизи, своими глазами.
Когда они вошли в учительскую, я мгновенно узнал каждого — так живо обрисовал их Энчо: Мишо Маришки с его мальчишеской внешностью, сценариста Романова в неизменной кожаной куртке, придающей ему сходство с железнодорожником, редактора Голубицу Русалиеву в шерстяном вязаном платье и с бородавкой на щеке, композитора Юлиана Петрова-Каменова со свирепо выступающей вперед челюстью… Черноусый остался, по-видимому, внизу, в машине.
Я предложил им фруктовой воды, но они отказались. Все были очень взволнованы, в особенности режиссёр.
— Что там стряслось с Энчо Мариновым? — без всяких предисловий спросил он.
— Убежал из дому, — ответил я, не вдаваясь в долгие объяснения.
— Почему? — с чисто кинематографической напористостью расспрашивал он.
— Причин много.
— Какие же?
— Разные: кинематографические, музыкальные, семейные и даже физиологические.
— Физиологические? Не понял…
— Охотно объясню. У Энчо переходный возраст в самой острой фазе. Из яйца вылупился орленок, который желает свободно лететь куда вздумается, без деспотической материнской опеки, без вмешательства режиссера, без ослепительного света юпитеров.
— Значит ли это, что нет оснований за этого орленка тревожиться? Что он не запутается где-нибудь в густой кроне, что его не заклюет орел-стервятник, не подстрелит браконьер?
— Уверен в этом.
— Откуда эта уверенность?
В ответ я, забыв о данном Энчо обещании не показывать посторонним его рукопись, вынул из ящика заветные восемнадцать тетрадок и положил на стол перед сценаристом.
— Отсюда.
— Что это?
— Мемуары Энчо Маринова.
— Что?! — Сценарист от удивления разинул рот, совершенно так же, как я, когда впервые услышал об этом от Энчо. — Мемуары?!
— Да, рассказ о том, что он пережил, испытал. Нечто вроде исповеди, которая содержит ряд признаний, весьма характерных для того возраста, в котором сейчас Энчо.
— Интересно… — пробормотал Романов, перелистывая тетрадки. — Можно взглянуть?
— Можно, — сказал я. — Но только здесь, при мне. И если дадите слово, что без разрешения самого мальчика не предадите гласности то, о чем там рассказывается.
Они согласились. Кроме нас, в учительской никого не было. Все четверо удобно расположились за столами и углубились в чтение. Они передавали тетрадки из рук в руки, то и дело раздавались восклицания, смех, недовольное ворчание, я видел встревоженные взгляды, кислые усмешки, почесывание в затылке… Дочитав последнюю тетрадь до конца, сценарист задумчиво произнес:
— Интересный человеческий документ.
— Какой фильм может из этого получиться! — с тоской проговорил режиссер.
— Разве у меня и вправду такая свирепая челюсть? — спросил композитор, прикрыв рот ладонью.
Голубица Русалиева, которая, пока читала, успела связать оба рукава для очередного платья, сунула свое вязанье в пакет и заявила:
— Уф! А в шерстяном платье и вправду очень жарко… Но, знаете ли, в рукописи уйма грамматических и стилистических ошибок.
— И музыкальных тоже, — вставил композитор.
— И кинематографических, — добавил режиссер.
— Попытаюсь их устранить, хотя и сам не очень сведущ в музыке и киноискусстве, — поспешил я отреагировать на их недружелюбные замечания. — Однако вам не кажется, что в целом картина нарисована верная?
— Безусловно, — честно признал Мишо Маришки. — И еще: эти тетрадки — исчерпывающий ответ на жалобу Лоры Мариновой. Но они не содержат, увы, никакого указания на то, где скрывается мальчик. Вы у Черного Компьютера справлялись?
— Он в больнице, — ответил я.
Они задумались — очевидно, над тем, что предпринять дальше. Я спрятал тетрадки в ящик стола, встал:
— Извините, мне пора на урок.
— В седьмом «В»? — спросил Маришки. — А можно нам заглянуть туда?
Я разрешил. Чтобы дать им возможность познакомиться с нашей сверхсовременной школой, мы прошлись по коридорам, заглянули в кабинеты физики, химии и математики, где у нас, помимо всего прочего, имеется двадцать компьютеров. Я показал им библиотеку и временно безлюдную мастерскую по трудовому воспитанию, где обычно проводит занятия Чернев, после чего мы вошли в седьмой «В».
Увидав нас, ребята встревожились: как правило, школьники не любят незнакомых и нежданных посетителей. Я успокоил их, и, когда представил наших гостей, класс, естественно, решил, что те приехали ради «чудо-ребенка, гордости нашего города».
Но тут произошло нечто любопытное, имевшее решающие последствия для дальнейшего развития этой истории.
Михаил Маришки скользнул по ученикам взглядом человека, привыкшего оценивать людей по внешнему облику. Потом подошел к третьей парте, долго разглядывал Милену, а затем обратился к ней:
— Тебя зовут Милена, я не ошибся?
Подошел к ней и сценарист. Тоже рассматривал ее лицо.
Потом оба подошли к Кики Детективу — его они тоже узнали. Да и кто не обратил бы сразу внимания на самого обаятельного мальчика в городе? Режиссер сказал ему что-то смешное, и Кирилл улыбнулся своей ослепительной, всепокоряющей улыбкой. Гости поинтересовались, чем занимаются его родители.
— Папа у меня строитель, мама работает на табачной фабрике, — ответил он своим чуть грубоватым, хриплым голосом.
Спросили, играет ли он на каком-нибудь инструменте.
— Да, — ответил он. — На губной гармонике.
— А танцевать умеешь?
— Умею. Народные танцы, ну и современные — рок, брейк.
— А можешь прочитать нам какое-нибудь стихотворение?
— Могу. «Казнь Васила Левского» Христо Ботева.
— Прочти, пожалуйста.
Я ни разу раньше не слышал, как он читает стихи, и ожидал посредственной ученической декламации, а Кирилл, к моему изумлению, не декламировал стихи — он почти рассказывал, лишь слегка подчеркивая ритм и рифму, но с таким внутренним волнением, с таким поэтическим чувством, что у меня на глаза навернулись слезы.
