роль дегтя — Виктор Ерофеев или Евгений Попов, известный драматург не пояснил).
Ни Григорий Бакланов, ни Евгений Сидоров (из длинного списка гонителей), естественно, так и не появились, а вот главный тогдашний идеолог от литературы Феликс Кузнецов ограничился заранее записанным интервью, в котором популярно объяснил, что авторов «Метрополя» он ценил всегда, а избежать хотел одного — шумихи. Замысел суда стал трещать по всем швам, вместо войны — чуть ли не братание, вместо выверенных пропорций кислого и сладкого — одно сладкое, во всевозможных оттенках. Давно сладкой, даже сладостной — по крайней мере для участников — стала сама история альманаха «Метрополь». Что-то вроде праздника со слезами на глазах или, точнее, праздника, который всегда с тобой. Потому что о каких, собственно, слезах может идти речь, когда «Метрополь», даже если задумывался иначе, стал ослепительно успешной рекламной акцией, где роль public relations исполнила зубодробительная советская печать, после чего весь цивилизованный мир зашелся в бурных и продолжительных аплодисментах.
Другая причина явственного дефицита кислого — давно ставшее традицией терпимое отношение к нравственному несовершенству тех писателей, которые в процессе перестройки громко заявили о своем латентном либерализме и тут же пополнили ряды пострадавших от репрессий и жестокой цензуры. Ну нет у нас института репутаций, нет и в ближайшее время не будет! Ни почтенный возраст, ни многотомные собрания сочинений не являются преградой для наивной формулы извинения: «Я просто не знал всех фактов, вот если бы знал...» И этого вполне достаточно, чтобы сразу после произнесенного скороговоркой объяснения занять почетное место в ряду защитников «прав писателей» и «свободы слова». Так как удобно приспособленная для организации литературного процесса христианская заповедь «Кто без греха, пусть первым бросит камень» на самом деле прочитывается как «Не плюй в колодец, из которого пьешь».
Поэтому то, что удалось Парфенову в «Намедни», не удалось Шкловскому в «Как это было»: вместо захватывающей борьбы — дружеские объятия, вместо литературного суда — жанр положительной рецензии, вместо комбинации кислого и сладкого — халва, халва, халва...
«Новые этюды об оптимизме»
Так называется вышедшая в Петербурге книга статей, эссе и выступлений Вениамина Иофе — в советское время диссидента и культуролога, ныне председателя историко-архивной секции общества «Мемориал». В сборнике, название которого перекликается с названием известного труда физиолога Мечникова, с анатомической отчетливостью исследуется язык гипнотических идеологий и, казалось бы, очевидные общественные стереотипы.
Так как вакансия мыслителя в современном российском обществе не столько опасна, сколько пуста, эту книгу я использовал бы как пособие для газетных и прочих аналитиков в доказательство того, что любое событие можно не просто интерпретировать, это умеет делать каждый, а «открыть», подобрав точный и единственный шифр.
Пришло, скажем, известие о расстреле двумя школьниками своих соучеников в благополучном Арканзасе. Одни скажут — ужас, кошмар, другие — ну и что, у нас в России и не такое бывает. А Иофе говорит о расширенном толковании европейской культурной традиции, в соответствии с которой право на убийство было зарезервировано за взрослыми мужчинами, однако в ХХ веке под воздействием женского освободительного движения сначала рухнули мужские кодексы и женщины также завоевали право на убийство (в виде единоличного решения проблемы аборта или права на службу в армии). А дальше естественным образом пошло размывание возрастных ограничений, так что переход от подросткового убийства к детскому вполне соответствует логике происходящих событий.
Иофе — диссидент, правозащитник, казалось бы, от его писаний должен исходить душный пафос унылых нравоучительных упреков. Ничуть не бывало. Анализ послевоенной истории привел его к убеждению, что единственное право, которое естественным образом не оспаривается практически нигде, — это право на имя. В условиях всеобщей нравственной апатии право человека на имя (при жизни и после смерти) оказывается одним из немногих неоспоримых постулатов, убедительных для людей различных культур и различных жизненных ценностей. А вот право на жизнь (не говоря о прочих правах человека) хотя и декларируется, по сути дела, всеми религиозными и государственными системами, не подкреплено ничем, кроме как в равной степени прекраснодушными и лицемерными заявлениями политиков и проповедников.
Комплекс идей, составивших мировоззрение Иофе, мог сложиться только в послевоенное время. Точнее — после Освенцима, ГУЛАГа и Хиросимы, когда стало ясно, что все институты поддержания ценностных установок общества скомпрометированы и ни одна из них не обладает должным моральным авторитетом. Ни «государство национальной воли» после опыта Освенцима, ни «государство социальной справедливости» после опыта ГУЛАГа и Колымы, ни, кстати говоря, «государство разумной демократии» после опыта Хиросимы (как, впрочем, и ни одна из мировых религий) «не смогут убедить кого-либо в том, что убийство безвинного человека недопустимо, потому что они сами стояли у истоков этой традиции, получая, принимая и требуя молитв и благословений или хотя бы попустительства у своих национальных церквей».
Но о каком оптимизме тогда может идти речь, коли это понятие выведено в заглавие сборника? Оптимизм, надо сказать, есть, правда легкий, я бы даже сказал — суперлегкий. Это и уже указанное право на имя, на идентификацию личности — прижизненную или посмертную. И расчет на мудрость природных механизмов, которые периодически — с помощью разнообразных катаклизмов — устраивают самоочищение жизни от сил зла. Самая последняя надежда — на индивидуальное человеческое чутье, способное помочь самоопределиться при выборе членства среди двух партий — жизни и смерти.
По поводу России у Иофе оптимизм более чем осторожный. Так как в ней, увы, не смогли найти завершение процессы, которые совокупно можно обозначить как реформацию, понимаемую в виде комплекса идей личной, персональной ответственности. Эти процессы — как в начале ХХ века, так и сейчас, — противостояли «исконно коллективистскому самосознанию основного населения страны, ориентированному на государствоцентризм и иерархию власти». По мнению Иофе, именно репрессивная машина советской власти в конечном счете оказалась инструментом восстановления государственных и религиозных институтов, да и вообще подлинный смысл октябрьского переворота — религиозная контрреформация. То же самое происходит и сегодня: экономический кризис, инфляция демократических ценностей — лишь внешние проявления очередной победы сил контрреформации. Вывод: человеческая жизнь под угрозой. И в России более, чем где бы то ни было.
Собранные вместе статьи и эссе Иофе представляют собой точный, здравый и беспощадный диагноз. А так как трезвость в России, сегодня опять стоящей на перекрестке между старыми и новыми иллюзиями, как всегда дефицитна, «Новые этюды об оптимизме» трудно не признать актуальными.
Гимн ленивым в любви,
фригидным
Фрэнсис Фукуяма, отозвавшийся на перестройку наделавшей шума статьей «Конец истории», несколько лет назад опубликовал еще одну, куда менее популярную работу1, в переводе на русский озаглавленную «Доверие: Социальные добродетели и созидание благосостояния»2. В ней он разделяет современные общества по степени доверия друг к другу его членов, показывает, как степень доверия определяет рыночные отношения и действенность парламентских форм, и относит Россию к числу обществ с чрезвычайно низким уровнем доверия. Как следствие проблемы с экономическими реформами и так называемыми демократическими преобразованиями, а за очевидными неудачами — десоциальность (а подчас и асоциальность) российских граждан.
В некоторым смысле ответ на вопрос «почему?» (почему десоциальность и асоциальность) содержит статья Льва Лурье в одном из последних номеров «Неприкосновенного запаса»3, в которой исследуется
