стенах Московского Кремля, а кому – сложить голову под мечами урусутов. Царевич никому не даст ответа. Он заранее укрепит сердце, чтобы потом много дней отмалчиваться, уже зная, кого из друзей он потеряет в грядущем сражении. Как хорошо, что отец не любит гадателей. Никогда он не обращается за советами к вещему сыну. Грозная воля предка-Чингиза, его неукротимая душа-сульдэ возродилась в великом хане Гэрэле. Он сам созидает свою судьбу.
«Мне следует брать с него пример, – подумал Улаан, взлетая в седло и принимая повод из рук седого раба. – Ведь это знание мне самому тягостно. Я ничего не могу изменить. И все же я должен услышать». Порой ему казалось, что степь сама влечет его к себе, тянет, чтобы нашептать в уши человеку то, что известно пока ей одной. Ведомое будущее тяготит ее так же, как будет тяготить его.
Сердце степи в нем; он – ее дитя.
Раб промахнулся: сбруя на коне была роскошная, с алыми шелковыми кистями и золотыми бубенчиками. Царевич предпочел бы простую. Но он промолчал, даже не нахмурил брови. Он не стал настегивать коня, только звучно щелкнул камчой по седлу, и застоявшийся жеребец рванулся в просвет между юртами и кибитками к чистой, едва окрашенной рассветом дали – прочь, прочь от дымов жилья туда, где благоухали степные травы. От огромных котлов несло крепким духом бараньего мяса и жира. Как всегда, сразу по пробуждении запах пищи вызывал у царевича тошноту.
Воины, женщины и рабы одинаково старались не замечать его, не оглядываться вслед хану – и все смотрели на него тайком: из-под руки, через плечо, из-за конской гривы. Улаан чувствовал их взгляды спиной, и верхняя губа его вздрагивала от раздражения. Как неприятно! Возможно, стоило бы с самого начала хранить свой дар в тайне; но когда дар пробудился, царевич был еще ребенком и не нажил ума.
Стрелы пробьют сердца уток и тарбаганов, и улетающие жизни животных заберут с собой его утреннюю тоску. Улаан-тайджи насладится одиночеством и охотой, потом навестит любимого брата и отдаст добычу его слугам, потом – найдет друзей и отправится к любимой жене Саин-хатун, чтобы она окончательно разогнала тучи над его сердцем.
Солнце поднималось. Бледно-голубым пламенным щитом смотрело небо. Серебристый ковыль шелестел под ветром. Курени остались позади, на пологих холмах здесь и там виднелись, будто каменные выступы, неподвижные сонные стада. Славные травы здесь! Даже бесчисленные стада Орды не могли до конца выесть и вытоптать этих трав. Тихо было. Только матерые жеребцы тревожно обегали свои табуны, чуя приближение великого гнева… Царевич взял в сторону от дороги, разбитой тысячами копыт.
В зарослях мелькнула лисица-корсак, и, точно по волшебству, мигом выгнулся в умелых руках охотничий лук, тетива приблизилась к уху охотника и прозвенела, послав стрелу. Корсак упал пронзенным. Не спешиваясь, Улаан подхватил добычу с земли, выдернул стрелу и коротким ножом распорол брюхо. Темная печень сама скользнула в пальцы… Царевич не был шаманом и не гадал по внутренностям. Остывающая кровь лисицы должна была остудить и успокоить его собственную кровь. Пальцы задрожали, когда горячие липкие капли потекли по ним.
В колчане его насчитывалось лишь три стрелы – три тоски: тоска небосвода, тоска железа и тоска земли. Тэнгри, вечное Небо, дарует жизнь, железо всегда рядом с живыми, а земля примет мертвое тело… Утолена первая из печалей, осталось две.
Улаан пустил коня в галоп. Топот копыт вспугнул уток, укрывшихся где-то у невидимого ручья, и они кинулись к небу, хлопая крыльями. Спустя миг одна из них рухнула, отягощенная стрелой.
Вот и вторая печаль…
Урусутская река зовется Немястой. Она отделяет непролазные леса от вольной степи. По-урусутски имя ее означает «не место», то есть дурное, плохое место. Так прозвали ее хлебопашцы, прикованные к земле, за то, что не было года, когда бы степные племена не разоряли их поселения. Но земля окрест Немясты плодородна, и потому на берега ее нанизаны города, как драгоценные камни на нитку бус. До сей поры все они платили дань великому хану, а князья их каждые десять лет ездили в Орду за ярлыками. Никто не мог укрыть их от грозы ханского гнева, и оставалось им только юлить и кланяться, изощряться в лести и продаваться с потрохами, чадами и домочадцами.
Но поднялась Москва. И как не было этих столетий покорности: вот уже двухсоттысячное войско князя Летена выходит к Немясте… Все, кто клялся в верности великому хану, ныне склонились под руку московита. Купцы доносят, что на Руси его называют Ледяным Князем. Его боятся больше, чем великого хана. Черный люд упивается слухами: маленькие глаза московита видят людей насквозь, и те, кто обманул его или в чем-то провинился перед ним, тот же час падают замертво.
Это хорошо. Степные волки давят шакалов, но те множатся снова и снова. Когда волки задерут урусутского медведя, лесная страна смирится надолго. Многие попадают замертво под страшным взором отрубленной головы Ледяного Князя.
Рысьи глаза царевича приметили в траве толстого тарбагана, и третья стрела легла на тетиву. Люди верят, что в тарбаганов нельзя стрелять из лука. В тарбагана, говорят они, превратился от стыда бог-лучник Эрхий-мэргэн, когда не смог сбить стрелой Солнце, последнее из четырех изначальных. Сурок утащит стрелу к себе в нору и превратится в оборотня. В эту легенду Улаан-тайджи не верил. Он не верил ни в какие легенды, потому что слишком многое видел собственными глазами. Видел, как злая женщина заживо становится ведьмой-шулмой, как скачут по степи одноногие и однорукие тэрэны, покорные воле шаманов, как духи предков выходят из статуэток онгонов, чтобы помочь потомкам. Блуждающие огни элээ он видел, и дзедгеров, демонов безумия, и даже чудовищного элчи, посланника Эрлика, видел однажды и не хотел бы увидеть вновь. И так же было ему ведомо, что нельзя найти в земле наконечник стрелы, пущенной Хухэдэй-мэргэном с небес: смертоносные стрелы громовержца бесплотны. А Эрхий-мэргэн побрезговал бы превращаться в сурка, даже от самого горшего стыда: пускай лучший из лучших единожды промахнулся, что с того!.. Сейчас умрет тарбаган, и будет утолена третья печаль, и степь заговорит, тысячи голосов застонут и зашепчут в ушах Улаана, открывая ему будущее… Белый конь фыркнул, переступил на месте, прицел сбился. Царевич подался в сторону, целясь заново.
И в этот миг он очнулся.
…Алей выронил стрелу. Натянутая тетива хлестнула его по пальцам, и лук он тоже уронил, заорав от боли. Суслик шмыгнул в нору, жеребец от неожиданности заржал, подкинув зад, и Алей только чудом удержался в седле. Живот подвело от ужаса. Похолодев, Алей вцепился в луку, потом смутно вспомнил что- то читанное о конях и всадниках и ухватился за гриву. Рассеченная рука сильно кровила, но он боялся даже сунуть пальцы в рот.
Конь фыркнул раз и другой, потом успокоился, стал смирно, принялся щипать траву, и минут через пять сердце Алея опустилось из горла на положенное ему место.
Алей Обережь впервые в жизни сидел верхом.
Это происходило посреди Дикой Степи в неделе пути от русской реки Немясты и за несколько веков до его рождения. Он был одет в расшитый серебром голубой халат и сапоги-гутулы, на поясе его был нож, за спиной – колчан, а лук, который он постыдно выронил, валялся под копытами стройного арабского жеребца.
– Блик! – растерянно сказал Алей и облизал наконец пораненную руку. Ситуация заслуживала куда более крепких ругательств, но он не мог даже вспомнить подобающих выражений. Воспользовавшись его слабостью, монгольский царевич Улаан перехватил поводья его воли и поводья коня. Со стороны фиксируя свои действия, изумленный Алей легко перегнулся с седла и подобрал стрелу и лук, благословив духов за то, что лук не треснул.
– Блик, – ошалело повторил он, выпрямившись.
Сам он предпочел бы благословить духов за привычки тезки-царевича. Из-за них он сейчас находился в одиночестве, которое никто не смел нарушить. Это было как нельзя кстати.
Конь неторопливо шел вперед, ухватывая зубами верхушки трав. День разгорался; охвостья тумана уползали в ложбины и таяли там, с каждой минутой становилось теплее. Был август, на богатых пастбищах отъелся скот, на Руси поднимались хлеба… Зоркие глаза царевича различали вдали верховых пастухов, гнавших стада вслед за кибитками хозяев, а там, откуда снималось сейчас войско, поднимались к небу узкие дымы.
С виду Улаан-тайджи был безмятежен, как травы и камни, но сердце его бешено колотилось в груди.
«Отлично, – думал Алей, стискивая зубы, – просто великолепно. Такого я и вообразить не мог. О таком
