Кн. Голицын — человек набожный, но и расчетливый. С самого начала он рекомендует мягкое, хотя и настойчивое отношение к крестьянам, он советует «с тихостью и вразумительным образом» растолковать разницу между рекрутским набором и ополчением, в котором чувствуется лишь «временная надобность»; далее он обещает освободить тех, кто пойдет в ополчение, на несколько лет от рекрутчины и на текущий год от оброка и, уже под конец, он переходит к угрозе: «те, кто отказываются, повинны будут ответствовать перед Богом и судом, установленным монаршией властью». Далее, в том же отеческом тоне, он рекомендует: «дав жребий семьянистым и богатым домам, выбрать из них и представить натурою или покупкою, предоставя сию последнюю произвесть на их волю[4]. Семьи, где много малолеток, совсем не подлежат жребию».
Выбрав должных воинов со своих поместий, кн. Голицын так же детально и, если хотите, добродушно входит в рассмотрение вопроса об их снаряжении: недоволен приказчиком, слегка журит его, требует отчетности, почему истрачено так много — на каждого ратника по 60, 70 руб., когда в силу хорошее обмундирование обходится в 40, 45 руб. В ответ на это заявление хозяина приказчик отвечает оригинальным оправданием, из которого мы узнаем, что даже у этого безусловно понимающего свой долг и не плохо относящегося по тем временам к крестьянам помещика в ополчение сбывалось самое худшее из крепостной деревни.
М. А. Мамонов.
«По отдаче ратников употреблено 874 р. 88 к. более потому, что на хлеб и харчевые припасы в то время была цена необыкновенная. К тому же ратники, кроме годных 8 человек, поступили старые и увечные; к тому же многие были таковые, что жили в вотчине по старости лет, неспособности к домоводству и по малоумию без тягол, питались от подаяния милостыни, которых сбыть, кроме сего случая, было невозможно. Дабы не объявили к принятию их пороков, я велел старость их содержать и кормить лучше. Платья на них, кроме шляп, сапогов и данного награждения куплено не было, а всякий поступил в своем».
Если мы прибавим к этому запрос помещика, «за то» взяты в ополчение, то мы поймем, что здесь, в этом имении, далеко не все обстоит благополучно.
Вот это «за что» — основной мотив действий гр. Орлова-Давыдова. В своем предписании приказчику он пишет: «наблюдать очередь между крестьян в рекрутстве поставленную, пьяниц, мотов, непрочных для вотчины отнюдь не беречь, хотя бы за некоторыми и очереди не было». Таким образом, он склонен спустить с рук все нравственно негодное из своей деревни, пользуясь тем, что при определении годности ополченца допускались более широкие льготные рамки, принимались люди с значительными недостатками, иногда с уродством даже — гр. Орлов-Давыдов старается и здесь расстаться со всем старым, болезненным, негодным. Но оказывается, эта деятельность помещика и его приказчиков («домовая его сиятельства контора») находит соответствующий отклик среди сельского мира. «Бургомистр и выборные от мира разбиратели» прямо безжалостны в этом отношении и идут, пожалуй, впереди предписаний графской домовой конторы. Крестьянин Иван Филиппов подал заявление о желании своем идти добровольно в рекруты, прося у общества за это 100 рублей. Но одновременно с этим отец этого Ивана, попавший в ополчение, обращается также с просьбою: «переменить себя из воинов означенным сыном». Нужно иметь в виду, что из этой семьи выправляли рекрута еще в 1811 г. Но общество, перерешая этот вопрос, останавливается на своем прежнем решении, так мотивируя его: Филиппов еще в 1808 г. вызвал своими «продерзностными» поступками решение домовой конторы, «чтобы его отдалить от вотчины, где бы пропасть мог задаром»; теперь же общество утверждает, что он, Филиппов, «не исправится, поелику он не только не прочен господину и обществу во крестьянех, но и себе вреден».
Крепостническая атмосфера деревни не разрешалась от переживаемого момента, может быть, потому, что само нашествие Наполеона мало чувствовалось здесь, в Нижегородской губернии, и старые интересы наживы и сведение личных счетов оставались налицо.
Однако почти ту же картину мы видим и в Петербурге, где «благоснисходительный» прием ратников и амуниции вызывал удовольствие среди дворян. «Прием здесь в ополчение идет самый благоснисходительный и скорый, без всякой остановки, как в платье, так и в провианте, пишут из Петербурга в Ярославль. Все несказанно довольны приемщиками, т. е. начальниками окружными, которые обращаются благородно во всем и со всеми, а потому уже и набрали более четырех тысяч. Ни амуниции, ни людей не бракуют, а принимают, положась на владельцев, каких они представляют. Дай Бог, чтоб таким образом было и по Ярославлю».
Понятно, что при таком отношении к делу части дворянства — нужно было ожидать, что ополчение не будет вполне на высоте своего положения.
В ополчение принимались даже с меньшим разбором, чем в рекруты в этот год. 12 сентября 1812 года государь утвердил облегченные для приема рекрут правила. Эти правила были еще облегчены для ополченцев, но при приеме их не всегда выдерживались даже эти правила; приведенная таблица показывает, насколько понижены были требования от ополченца в сравнении с рекрутом; показывает далее на примерах, взятых из данных Нижегородской губернии, каких зачастую физических уродцев представляли к приему, как производился этот прием, как вначале при первом медицинском осмотре склонны были браковать поступающих, а потом главный врач, иногда после исследования в лазарете, выносил более суровое для ополченца решение. Решение врачей санкционировал начальник ополчения, иногда расходясь с их авторитетом.
Гр. К. К. Сиверс. (Пис. Боровиковский).
Состав ополчения в отношении их здоровья был мало надежен, в возрасте наиболее крепком была приблизительно 1/3 ополчения. Это, конечно, резко отразилось на смертности, на болезнях ополченцев. Нижегородское ополчение не выдержало боевой школы, как петербургское и новгородское; оно кочевало на Глухов, на Курск, на Киев, далее на биваки в Волынскую губернию, отсюда за границу, где участвовало под Дрезденом, и, наконец, через Гродно возвращается домой. Приходилось совершать длинные переходы с небольшими суточными отдыхами, идти целыми месяцами. Ополченцы шли в лаптях, сзади плелись обывательская подводы с больными, и везде, по крупным городам, каждый полк сдавал по десяткам, а иногда и по сотням, своих больных. Вот цифры по третьему Нижегородскому полку — по списку 2260 человек вместе с офицерами, при выступлении полк был пополнен до 2365. В рапорте, поданном полковым командиром при возвращении, указана общая цифра в 2.320 без офицеров:
Обратилось в первобытное состояние 1327
Осталось в госпиталях:
Русских 211
Заграничных 218
Умерло 408
Убито в сражениях 28
Пропало без вести 38
Бежало 24
Выбыло в конный полк 24
В командировке 56
Всего: 2320
Но нужно заметить, что в черновике рапорта насчитано умерших 452 и еще прибавлено «не все». Прежде всего и бросаются в глаза эти цифры больных и умерших, в сравнении с убитыми. «Жестокая зима, непривычка к трудностям солдатской жизни, большие переходы и другие причины произвели множество болезней», говорит участник костромского ополчения. К этим «другим причинам» нужно прежде всего отнести физическую слабость ополченцев.
Но и та 1/3 ополченцев, которая по своим физическим качествам была вполне приспособлена к солдатской жизни, далеко не во всем составе годилась для настоящей армии. Сюда попало много нравственно негодных элементов. Вот почему случаи побегов в ополчении на добрую половину падают на пьяниц; на этой почве также случались самоубийства, чаще нечаянные; упадет в реку, замерзнет в бесчувственном состоянии.
