между двенадцатью и тремя часами ночи?“
Бхагаван предложил: „Вызови это в себе и ты вспомнишь это“. Я замолчала ненадолго, и перед моими глазами начала появляться вся сцена того вечера: как он покинул дом, как он разбудил меня нежно и сказал, что уходит и не знает, когда он вернется. Он ушел только после того, как поговорил со мной, а я так и не уснула, ожидая его возвращения.
И передо мною начало открываться все событие. Я могла бы даже рассказать о его мудре (телесной позе). Каким-то образам я чувствовала, что событие должно было произойти в два часа ночи. Как только у меня возникла идея о двух часах, я сказала об этом Бхагавану.
Он подтвердил: „Это произошло около двух часов. Теперь ты уловила все это правильно“. И снова меня переполнило удивление, но я так была охвачена радостью, что не могла заснуть. Снова и снова я чувствовала, что надо разбудить каждого и рассказать о том, что я узнала».
Бхагаван объясняет причину того, что скрывал историю своего просветления почти двадцать лет следующим образом:
«Многие люди спрашивают меня, почему, став просветленным в 1953 году, я сохранил молчание. Почти двадцать лет я никогда не говорил об этом кому бы то ни было, если этот человек не догадывался сам и не спрашивал меня первый… „Мы чувствуем, что с тобой что-то произошло. Не знаем что, но определенно что-то произошло: ты больше не такой, как мы, и ты скрываешь это“.
В течение двадцати лет не более десяти человек спрашивали меня, и даже после этого я избегал их, как мог, если не чувствовал, что их желание было подлинным. И я рассказывал им только тогда, когда они обещали хранить это в тайне. И они все выполнили это. Теперь они все саньясины… Я говорил: „Ожидайте подходящий момент — только тогда я объявлю это“.
Я многому научился от Будд прошлого. Если бы Иисус говорил меньше о своем бытии Сына Бога, это было бы более полезным для человечества».
Бхагаван в свое время решил не обнаруживать это до тех пор, пока он не прекратит путешествовать по стране, ибо если бы это стало известно, то его жизнь подверглась бы большому риску.
«В течение двадцати лет я непрерывно путешествовал, и у меня не было ни одного телохранителя. Я находился в постоянной опасности: в меня бросали камни, в меня бросали башмаки.
Я добирался до города после двадцатичетырехчасового путешествия в поезде, а толпа не позволяла мне сойти на этой станции: они принуждали меня вернуться назад. Иногда разгоралась борьба между теми, кто хотел, чтобы я спустился с поезда, и теми, кто не хотел, чтобы я выходил, по меньшей мере в их городе.
Если бы я объявил, что я просветленный, меня бы запросто убили — это не представляло никакого труда и было очень легко сделать. В течение двадцати лет я сохранял полное молчание по этому поводу. Я объявил об этом, только когда увидел, что собрал достаточно людей, понимающих это… достаточно людей, которые были моими, которые принадлежали мне. Я объявил это, только когда я понял, что смог создать свой собственный маленький мир, что я не имею больше никакого отношения к толпам, массам и глупым сборищам».
Через двадцать лет Бхагаван описал собственными словами это невероятно мощное переживание. Он выразил это переживание более детально, чем любое другое просветленное существо, любой Будда, который был до него:
«Я вспоминаю тот знаменательный день — 21 марта 1953 года. В течение многих жизней я работал — работал над собой, боролся, делал все, что можно было делать, и ничего не происходило. Лишнее усилие было барьером, лишний груз мешал, излишнее желание искать было ошибкой, но это не значит, что человек может достигнуть цели без поиска. Поиск необходим, но затем наступает момент, когда он должен быть отброшен. Лодка необходима, чтобы пересечь реку, но потом наступает момент, когда вы выходите из лодки и забываете о ней, оставляете ее сзади. Усилие необходимо, без усилия ничто невозможно. И еще: одно усилие тоже ничего не дает.
Как раз перед 21 марта 1953 года, за семь дней до этого, я прекратил работать над собой. Наступает момент, когда вы видите всю тщетность усилий. Вы сделали все, что могли, — и ничего не происходит. Вы сделали все, что в человеческих силах. После этого что вы еще можете сделать? В полной беспомощности человек прекращает всякий поиск.
И однажды, когда поиск прекратился, однажды, когда я уже ничего не искал, однажды, когда я ничего не ждал, не надеялся, что что-то произойдет, — это начало происходить. Новая энергия возникла из ниоткуда. Она приходила не из какого-то именно источника — она приходила из ниоткуда и отовсюду. Она была и в деревьях, и в камнях, и в небе, и в солнце, и в воздухе — она была везде. А я искал так тяжело, а я думал, что она была так далеко. Она же была совсем рядом и так близко.
Семь дней я жил по-настоящему в безнадежном и беспомощном состоянии, но в то же время что-то пробуждалось. Когда я говорю „в безнадежном“, я не хочу выразить то, что вы понимаете под словом „безнадежный“. Я просто имею в виду, что в тот момент во мне не было надежды. Надежда отсутствовала. Я не говорю, что я был безнадежным и печальным. В действительности я был счастлив, я был очень спокоен, но в совершенно новом смысле. Не существовало надежды, так как же здесь могла быть безнадежность? Они обе исчезли.
Безнадежность была абсолютной и тотальной. Надежда исчезла вместе со своим двойником — безнадежностью, которая также исчезла. Это было совершенно новое переживание — бытие без надежды. Это было не негативное состояние… Это было абсолютно позитивно. Это было не только отсутствие — присутствие также ощущалось. Нечто перетекало в меня, переполняло меня.
И когда я говорю, что я был беспомощным, я не имею в виду словарное значение. Я просто говорю, что был без самого себя. Вот что я имею в виду, когда говорю о беспомощности. Фактически я узнал, что меня нет, — поэтому я не мог зависеть от самого себя, поэтому я не мог стоять на своей собственной почве. Я был в какой-то бездне. Но не было страха, потому что нечего было защищать, не было страха, потому что некому было бояться.
Те семь дней были ужасной трансформацией — тотальной трансформацией. А в последний день присутствие совершенно новой энергии, множества света и нового наслаждения стало таким интенсивным, что было почти невыносимо, я как бы с ума сходил от блаженства. Новое поколение на Западе имеет правильное выражение для этого: „Я таял от блаженства и в то же время окаменевал“.
Было невозможно понять из всего этого… что происходило. Это был по-настоящему бессмысленный мир — трудно выразить это вовне, трудно описать это в общепринятых категориях, трудно использовать обычные слова, язык объяснения. Все описания получаются мертвыми, и все использованные слова выглядят очень бледно, анемично. Это было так живо. Это было подобно накатывающейся волне блаженства.
Весь день был странным, ошеломляющим, просто какое-то разрушающее переживание. Прошлое исчезало, как если бы его у меня никогда и не было, как если бы я просто прочитал о нем где-то, как если бы я просто видел такой сон, как если бы это была чья-то чужая история услышанная мною. Я выпал из моего прошлого, меня вырвали с корнем из моей истории, я терял мою автобиографию, я становился не- бытием, тем, что Будда называет анатта. Границы исчезли, различия исчезли.
Ум исчезал: он был в миллионах миль отсюда. Его было трудно поймать, удержать, он мчался дальше и дальше отсюда, и не было возможности сохранить его вблизи. Я был просто индифферентен ко всему, я был О'кей. Не было нужды в постоянном единстве с прошлым. Но вечером стало так трудно выносить это — это причиняло боль, это было болезненно. Это было подобно тому, когда женщина идет в роддом родить ребенка, и женщина страдает от ужасной боли родовых мук.
В те дни я уходил спать где-то в двенадцать или час ночи. Но в этот день невозможно было оставаться бодрствующим. Глаза сами закрылись, их трудно было держать открытыми. Что-то было очень близко, что-то должно было произойти. Трудно было сказать, что именно — может, должна была прийти моя
