Феликс Фуэнмайор плохо себя чувствовал и не пришел. Звучала негромкая музыка, посетители разговаривали, официанты сновали между столиками, слышалось звяканье посуды. Было уже поздно, и обсуждение литературных новостей закончилось.
— Габо, я заканчиваю читать рукопись твоего романа «Палая листва». А ты молодец! Но я давно хочу спросить тебя о другом: ты что, действительно не нашел ничего лучшего для жилья, чем комната в борделе «Небоскреб»? — Виньес опустил глаза. — Извини, но ты ведущий журналист «Эральдо». «Злые языки страшнее пистолета».
— Да мне плевать! Там удобней и дешевле. В «Эральдо» мне платят больше, чем в «Универсаль», но я пока не Ротшильд, — весело ответил Габриель.
— Но, Габо, как это терпит та девушка, которую я видел однажды с тобой на танцах? — спросил Алехандро Обрегон.
— Ты что-то имеешь против нее? — Габриель нахмурился.
— Ничего. Наоборот, хочу тебя поздравить. Она мне понравилась. Красивая. У нее очень необычное лицо, и в ней есть загадка. Я бы с удовольствием написал ее портрет.
— В ней есть египетская кровь. Это Мерседес Барча Пардо — моя невеста уже четыре года. Сейчас ей семнадцать, и она будет ждать меня еще четыре года, если понадобится, — уверенно заявил Габриель. — И чтоб никто из вас глаза на нее не пялил. Для вас она — сестра!
— Ну сестра-то как раз может потерпеть, а невеста-то как терпит? — спросил Альфонсо. — Я согласен с маэстро и Алехандро. Они правы! И впрямь, с чего ты поселился в «Небоскребе»?
— Да там дешевле, я же говорю! И интересней! Вы что, не знаете? За статью в «Жирафе» мне платят три песо, за передовицу — четыре. На эти деньги особенно не разгуляешься! Жизнь-то все дорожает. Комната в «Небоскребе» стоит полтора песо в сутки. Вот и живу!
Габриель не уточнил, что в комнате, где он жил, не надо было напрягать слух, чтобы через фанерную стенку слышать разговоры девиц и их клиентов. Для его литературного багажа все эти постельные откровения были настоящим подарком. Нередко он использовал эти признания и в своих журналистских статьях.
Не рассказал Габриель и о том, что одна бездетная толстуха, «вышедшая в тираж» по возрасту, от которой густо пахло дешевыми духами, бесплатно стирала и гладила ему одежду: две пары холщовых брюк, четыре пестрые рубахи, пронзительных тонов носки и носовые платки. Трусы он стирал сам.
«Небоскребом» называлось серое квадратное здание в пять этажей, без лифта, на улице Реаль, которое находилось как раз напротив редакции газеты «Эральдо». Первый этаж занимали адвокатские и нотариальные конторы, а все остальные этажи представляли собой дома свиданий. На террасе каждого этажа был общий душ, где мылись по очереди девицы и посетители. Гарсия Маркес занимал крошечную комнатку — три метра на три — на третьем этаже, с окном на улицу. Все прелести уличной жизни были у него перед глазами. Успокаивало то, что до самого окна дотягивались густые ветви могучего миндального дерева — отрадное напоминание о детстве. Особенно красивым дерево было в цвету.
Было еще одно важное обстоятельство. Между Габриелем и портье установились приятельские отношения, а у начинающего писателя, несмотря на то что он был уже преуспевающим журналистом, не всегда были в кармане полтора песо, чтобы заплатить за жилье. В таких случаях он приглашал к себе в комнату портье, негра Дамасо Родригеса, доставал из-под деревянной кровати кожаный тубус для чертежей, в котором хранились рукописи романов «Дом» и «Палая листва», и торжественно провозглашал: «Глядите, Дамасо, бумаги, которые вы здесь видите, это самое дорогое, что у меня есть, и они стоят во много раз дороже, чем полтора песо. Я оставляю их у вас, а завтра заплачу, клянусь!» Вот так будущий лауреат Нобелевской премии прожил в доме терпимости «Небоскреб» почти целый год.
В то время обычный день писателя протекал примерно так: после нескольких часов сна у себя в комнатушке Гарсия Маркес шел в редакцию, где работал над статьей час-два, после чего в полдень отправлялся в кафе «Колумбия» — обычно там собирались перекусить его друзья. Потом он снова шел в редакцию газеты. В шесть-семь вечера, когда работа заканчивалась, а дежурства не было, он снова шел в кафе или в книжный магазин «Мундо» («Мир»), который находился по соседству и где часто собирались члены литературной группы. Там друзья просматривали книги, особенно новинки, и прежде всего издания из Буэнос-Айреса. Когда магазин закрывался, все шли в «Колумбию», а когда закрывалось и кафе, все, ни на секунду не прерывая литературных дискуссий, отправлялись в какой-нибудь бар: «Ля Куэва» («Пещера»), «Рим» или «Хапи». Таким образом, уже глубокой ночью, а то и под утро заканчивался день человека, который вскоре станет гордостью Латинской Америки. Он писал урывками, иногда оставаясь на ночь в огромном пустом помещении редакции газеты.
По утверждению Жака Гилара, «коллективная жизнь Группы представляла собой беспечную круговерть из интеллектуальных разговоров, алкоголя и весьма невоздержанного образа жизни, однако по сути своей она была достаточно серьезной, хотя и обходилась без увлечения „высокими материями“» (15,21). А какая еще жизнь могла дать будущему писателю столь необходимый ему жизненный материал?
Писатель не раз повторял, что ему бесконечно повезло с друзьями: Альваро Сепеда, Герман Варгас и Альфонсо Фуэнмайор честно делили с Габриелем радости и печали, читали и корректировали его рукописи, хвалили или порой ругали его. Трудно переоценить то, что дало Гарсия Маркесу общение с ними и с его наставниками Виньесом и Фуэнмайором и чем были для него в то время собрания литературной Группы и их жаркие споры.
Вот что пишет о заводиле Группы и об одном из самых близких друзей Габриеля Гарсия Маркеса той поры Дассо Сальдивар: «Альваро Сепеда Самудио, являющийся ядром Группы, можно было бы назвать „человеком эпохи Возрождения“, поскольку он распределял свои многочисленные дарования между журналистикой, литературой, кино, рекламой, предпринимательством и другими разнородными занятиями. Внешне он походил на карибского варвара: растрепанные вихры, сандалии на босу ногу, как носят водители автобусов, матерные словечки, оглушительный смех, который „пугал даже крокодилов“, и врожденная нерасположенность ко всякого рода формальностям и протоколу. Однако по отношению к друзьям он являл собой пример нежности, скромности и великодушия. Кроме того, он был существом стихийным, самобытным, верным в своих привязанностях и стойким в убеждениях, который тайком от своих друзей сочинял рассказы. Он вставал в пять утра и, сидя в своем любимом кресле-качалке, подолгу читал любые книги, которые попадались ему под руку, не замечая, что рассвет уже давно наступил. В глубине души Альваро Сепеда был испуганным ребенком; его преследовали мучительные воспоминания тяжелого детства, которое прошло в большом сумрачном доме в Сьенаге, городе селитры, где он родился 30 марта 1926 года» (28, 227).
— Так вот, дорогой Габо, я закончил читать твою рукопись. Читал внимательно и неторопливо. Книга пойдет с трудом, но когда она будет издана, то принесет тебе известность. — Они сидели вдвоем с Виньесом в полупустом кафе «Колумбия». Виньес, в отличие от других земляков, говорил тихо, приятно шепелявя: — Есть структурные и стилистические недочеты. Однако я уверен, ты с ними справишься.
— Я вам это обещаю, маэстро! — Глаза Габриеля заблестели.
— Когда ты показал мне в свой первый приезд наброски огромного романа «Дом», я понял, что твоя работа не напрасна, что она не окажется в корзине. «Палая листва» практически вся взята оттуда. И она намного лучше первоначального текста. И ты еще не раз будешь использовать тот «мусор» в своих будущих произведениях. Я в этом уверен и горжусь тобой, Габо.
— А почему вы решили сказать мне все это наедине, маэстро? Пускай бы и друзья послушали.
— Скажу и им, но в свое время. А сейчас хочу обратить твое внимание, Габо, на два очень важных обстоятельства. В твоих рукописях, как в «Доме», так и в «Палой листве», ты даешь настоящее название места действия. Поверь на слово старому литературному волку, вымышленные названия придадут повествованию мистический оттенок. Это как раз в стиле твоей прозы. И второе — надо писать проще. Ведь когда ты говоришь, тебя все понимают, и писать надо так же. — Рамон Виньес, как это умеют делать
