государя…
— Удивляемся мы сиятельному Бассу. Сейчас Аэций преклонит колено перед величеством, после чего отправится в комнаты Геркулана, откуда мы призовем его завтра в полдень…
Аэций усмехнулся.
— Масло выгорает в светильниках — близится полночь… А я сказал гуннским вождям, что вернусь в полночь или пришлю какое-нибудь известие… Если я стану ждать до утра, то боюсь, что язычники не пощадят святости духовного сана и в полночь Августин…
— Через час мы призовем тебя, Аэций, а теперь ступай… ступай отсюда поскорее…
Он низко поклонился, но, как и при встрече, вновь не преклонил колен. Пружинным шагом двинулся он к выходу. И вдруг на пороге разразился резким радостным смехом.
Этого смеха Галла Плацидия не простит ему никогда. Вообще-то она ничего ему не простит… ни единого взгляда, ни единого слова… Но этого смеха прежде всего…
Аэций же смеялся потому, что разрешил загадку странного светильника в руках одной из евангельских дев. Пригодилась наука старого грамматика: ведь эта мозаика раньше изображала девять муз с матерью их Мнемозиной. По требованию набожного епископа пол переделали: художник воспользовался числом фигур и преобразил их в десять мудрых дев. А странный светильник с отверстием — это же маска в руках Мельпомены! Аэций долго не переставал смеяться.
В атрии вновь долили масла в лампы. Благороднейший император Плацид Валентиниан, посаженный Спадузой на высокое кресло, раскинулся между поручнями в напряженной и торжественной позе, к которой его приучили уже на втором году жизни и за нарушение которой его величество не единожды получало хороший шлепок от старой Элпидии. Стоящая рядом с креслом Плацидия, казалось, уже совсем не стыдилась слез, которые обильно струились по увядшим щекам; как только Аэций покинул атрий, она разразилась долго не смолкающими рыданиями, которые вместо того, чтобы затихнуть, только усилились, когда в комнату вошли Феликс и Фауст; женщина взяла верх над императрицей… Не переставала она плакать и все время совещания с сановниками, которые не только признали необходимым согласиться на требование Аэция, но и были того мнения, что то, что тот говорил о разложении войска и о необходимости и средствах поправить положение, лучше всего свидетельствует о качествах нового начальника дворцовой гвардии, от которого Плацидия и империя могут действительно иметь большую пользу. А если она так его ненавидит, как говорит, то чего же легче — взять и послать его в Галлию против готов или франков?! Тогда он или проявит себя хорошим и полезным полководцем, чем совершенно загладит свои провинности по отношению к Феодосиеву роду, либо покроет себя позором, а тогда столь же легко будет лишить его командования, сместить, ослабить, уничтожить?!.
— Кроме того, — говорил префект Фауст, — он же солдат, будет сражаться… каждую минуту подвергать себя опасности, встречаться со смертью… может даже погибнуть в первой же битве…
— И не обязательно в битве, — прервал его патриций. — Можно погибнуть даже от руки собственного солдата…
Залитое слезами лицо Плацидии оживилось. Но префект Фауст строго наморщил высокий выпуклый лоб.
— Вероломное убийство? — спросил он с отвращением в голосе.
Феликс пренебрежительно пожал плечами.
— Никто не говорит о вероломном убийстве… но разве не случаются военные бунты? Ведь и отец Аэция погиб как раз от рук разбушевавшейся солдатской черни… Так что можно предположить, что буде сын его желает идти по стопам отца, то, будем надеяться, во всем…
— Хоть бы небо даровало это, — вздохнула Плацидия. — Вы сказали, сиятельные мужи, и нам кажется, будет на благо поступить по вашему совету… Но мы клянемся вам мукой Христовой и главой благороднейшего сына нашего, что хоть бы Аэцир стал вторым Констанцием, хоть бы он, яко бич господний, поразил всех врагов империи, мы никогда ему не забудем, никогда не простим слез, которые вы впервые и — клянусь вам величеством — в последний раз видели в наших глазах, о славные мужи… Так будет.
Придворные, трибуны и юноши из школы дворцовой гвардии заполнили атрий. По правую руку Плацидии стали Феликс, Фауст и Ардабур, по левую сторону императорского трона патриций Восточной империи Гелион, священник Адельф и comes sacrarum largitionum[31] Руфин. На пороге появился в сопровождении Геркулана Басса Аэций.
— Пусть Аэций приблизится, — послышался спокойный, торжественный, почти милостивый голос Плацидии.
И сразу же:
— Ты говорил, Аэций, что королю Ругиле нужно послать достойного заложника. Я полагаю, что это не должен быть ни достопочтенный Аспар, ни сиятельный Феликс…
— О нет… Вполне достаточно моего сына Карпилия…
На лицах всех присутствующих рисуется изумление.
— Карпилий?.. Но ведь это еще ребенок! — восклицает Плацидия, удивленная и снова разгневанная.
— Уверяю тебя, великая, что во всей Западной империи для Ругилы нет более драгоценного заложника… разве что благороднейший император…
Новая волна ненависти приливает к сердцу Плацидии. О святые Юст и Пастор!.. Лучше уж быть слепой, чем видеть эту гордую усмешку на широком, так хорошо знакомом и ненавистном лице… С трудом пересиливает она себя, бросает на Аэция милостивый взгляд и что-то шепчет на ухо сыну.
И вот с высокого трона стекает тонкий детский голосок:
— Приветствуем тебя, Аэций… Отныне Флавий Аэций — начальник дворцовой гвардии… Здравствовать тебе, сиятельный…
— Ave, vir illuster[32] — повторяет Плацидия.
И тут Флавий Аэций, с этой минуты один из восьми наивысших сановников Западной империи, сгибает одно колено, потом другое, склоняет голову к подножию трона и, касаясь лицом холодной мозаичной маски Мельпомены, точно желая почерпнуть от нее вдохновение, говорит:
— Слуга твой ждет, благороднейший император… Приказывай. Твоя воля — единственная радость Аэциевой жизни… Как отец мой Феодосию и Гонорию, так и я тебе, государь наш, клянусь верно служить мечом и советом… Кровь моя, имущество мое и честь принадлежат тебе — да поможет мне Христос!
Когда в ночную тишь ворвались вдруг протяжные, заунывные звуки тибий, которым завторил мощный, оглушительный голос буцины и настойчивый призыв рогов, разбуженные ото сна, заспанные, стянутые с постелей препозитами и деканами солдаты долго не могли понять, что, собственно, происходит. Они не верили своим ушам. Вот уже четыре года, с самой смерти Констанция, ночная побудка ни разу не нарушила сна дворцовых когорт, даже самые старые солдаты успели от нее отвыкнуть, почти забыть о ней… И вот опять!..
Поспешно надевая одежду и оружие, солдаты смачно бранились от всего сердца на нескольких разных, не похожих один на другой языках. Ругались готы и вандалы, аланы и франки, бургунды, саксы, сарматы, свевы, норы, герулы и гунны… Когда же приходила охота дать единый выход своим чувствам, только тогда звучала речь латинян… раздавались витиеватые и похабные ругательства, которых они наслушались от своих случайных — обычно на одну ночь — подружек здесь, в Равенне, в Риме, в Аквилее…
Еще до недавнего времени доместики, очень немногочисленные как самостоятельное воинское формирование, являлись охранными войсками императоров, доступ в которые был необычайно трудным. Во многих отношениях они напоминали былых преторианцев: в предыдущие царствования иногда целые поколения доместиков никогда не покидали императорского двора, почти никогда не знали трудностей и опасностей настоящей войны, так как обычай наказывал императорам никогда не расставаться с ними: сами же императоры все реже появлялись там, где происходили военные действия. Если же некоторые из них, как, например, Феодосий в борьбе с языческим Западом, предпринимали дальние военные походы, то сопровождавшие их доместики пользовались рядом послаблений, исключений и привилегий, недоступных
