империи зла! И только тогда, когда Астурий произнес: «Победоносные войска не потерпят больше этого», — он в дикой тревоге вскочил с мраморной скамьи и воскликнул:
— Чего вы хотите от меня?.. Вы требуете, чтобы я ушел… чтобы отказался от власти, от патрициата? Говорите… говорите…
Вода в бассейне журчала все так же, как раньше, но Феликсу уже казалось, что плеск усилился тысячекратно… что это не журчание фонтана, а глухой, грозный ропот сотен и сотен недовольных солдат… страшных гуннов, готов… свевов… вандалов… В этот предвечерний час, когда из всех углов выползли немые, бесшумные, серые тени, он искренне пожелал скинуть с себя непосильный груз… Да, взять в руки тяжелый молот и на куски разбить мраморного Атласа!
И он с нетерпением ждал, что скажет Астурий. А испанец сказал:
— Что нам от того, что ты пожелаешь отказаться от власти? Плацидия не согласится… не согласится, так как знает, что после тебя вынуждена будет назначить патрицием Аэция… а ты не осмелишься пойти против ее поли…
Он оборвал речь, как будто ждал, чтобы тени, все быстрее, все наглее, точно гады, скользящие по полу, по стенам, по облицовке бассейна, начали взбираться по ногам патриция к самому его боязливому сердцу, — и наконец продолжал, понизив голос, так чтобы Феликс не проронил ни слова:
— Нет, Феликс… Для блага империи… для блага Аэция, мы, верные его солдаты, решили тебя уничтожить… Я сам должен был совершить это своими руками… вот этими руками…
И он вытянул руки.
Приглушенный стон вырвался из груди Феликса.
— Убийцы!
— Ты верно сказал: «Убийцы!» И это же говорили бы во всей империи, хотя мы сделали бы это единственно для ее блага и славы… Вот уже и сегодня мне бросили в лицо это слово. Что ж, неприятное слово. И потому мы решили сделать иначе: ты умрешь не от нашей руки, а умрешь… так, как мы пожелали… умрешь по воле Плацидии, как заговорщик и изменник. А об Аэции Плацидия будет знать, что он отверг твои гнусные подстрекательства и, более того, решил защитить и предостеречь от их последствий нашу владычицу, рискуя навлечь на себя жестокие и несправедливые подозрения… И тогда прекратятся былые недоразумения между Плацидией и непобедимым, и патрициат по добровольной милости императорского величества…
Дальнейшие слова заглушил громкий, долго не смолкаемый смех. Человек боязливого сердца, который минуту назад услышал свой смертный приговор, смеялся весело, счастливо, торжествующе. Смех этот не только заставил испанца замолчать, не только привел его в замешательство и встревожил, но и долго не давал говорить самому Феликсу.
— О глупцы! — восклицал он, с трудом пытаясь пересилить собственный смех. — Прекратятся недоразумения между Плацидией и Аэцием?.. Патрициат по добровольной милости ее императорского величества? — Новый взрыв безумного смеха, и только спустя долгую минуту снова: — Глупцы, глупцы!.. Да ты знаешь, Астурий, почему я тебе сказал, что ты мой узник?.. Потому что Плацидия вчера узнала, что ты в Равенне… и она охотится за тобой!.. Охотится… как в Африке охотятся на пантеру, прежде чем начать охоту на льва…
Астурий понял все на лету. Он спокойно выслушал, что рассказал ему, давясь от смеха, Феликс о требовании Плацидии убить Аэция.
— Теперь вы видите, верные солдаты, что не от меня грозит наибольшая опасность Аэцию, которого я почитаю и уважаю… Пусть Аэций бережется вечно несытой мести Плацидии, а Феликс с радостью уйдет в тень, в свои владения в Лукании и сам будет призывать в сенате дать патрициат Аэцию, только вы должны гарантировать мне жизнь, свободу и покой, и, как я сейчас Аэция, так вы меня должны уберечь от мести Плацидии…
Было темно, и Феликс не видел лица Астурия в тот момент, когда юноша с жаром воскликнул:
— О нет, сиятельный Феликс… тебе не придется уходить в тень… ты только переложи слишком тяжелый для тебя груз власти на сильные плечи Аэция, и ты увидишь: второе консульство, возможно даже уже в будущем году, тебе обеспечено!.. Но ты должен пообещать, что действительно в ближайшие же дни на заседании императорского совета изъявишь желание сложить власть и укажешь на Аэция как на своего преемника… И объяснишь, почему…
— Ты слишком многого требуешь, Астурий… Я сделаю то, чего вы хотите, но и ты должен мне пообещать, торжественно поклясться, что письма, о которых ты говорил, не дойдут до Плацидии…
— Клянусь тебе словом солдата.
— Ты говорил, что в двенадцать часов Пладиции вручат эти письма… Теперь одиннадцать. Поклянись, что ты немедленно побежишь отсюда к дворцу и задержишь человека, которого послал с этими письмами…
— Клянусь.
— Клянись своей головой… Честью своей матери… дочь у тебя есть?..
— Есть девочка…
— Тогда клянись ее девичеством и добродетелью, которые она утратит до замужества, если ты меня обманешь… Клянись спасением ее и своей собственной души… Кровью Христовой… ранами его…
Астурий нащупал левой рукой скрытые на груди под туникой письма, правую же поднял кверху и торжественно воскликнул:
— Клянусь всем, что ты назвал, что эти письма не дойдут до Августы Плацидии…
И потом добавил:
— А теперь ты клянись, Феликс, что Плацидия действительно склоняла тебя убить Аэция и что, пока он не прибудет в Равенну с войны, ты ничего не ска…
Он оборвал на полуслове, так как за пурпурной завесой блеснул раз, другой и третий приближающийся свет.
Аэций с улыбкой взглянул на толпящихся в комнате комесов и старших трибунов.
— Кто-то из вас, кажется, хотел отправиться к королю Теодориху, — сказал он.
Молодой Авит-арвернец выступил вперед.
— Это я хотел, сиятельный.
Аэций окинул его с головы до ног искренне удивленным взглядом.
— Ты, Мецилий?.. Так ведь двор (слово «двор» он подчеркнул иронической усмешкой) варварского короля не очень-то подходящее место для изнеженного сенаторского сына… Там грязно, шумно, все грубовато… право, не для тебя. Но коли уж ты так хочешь…
— Очень хочу, сиятельный.
— Что тебя туда влечет?
— Мой родственник Теодор заложник у короля Теодориха. Мать его исплакалась от отчаянья, рыдает дни и ночи. Я поеду: может быть, благородный и отважный владыка варваров захочет вернуть его матери по моей просьбе…
Все комесы и трибуны разразились громким смехом.
— Уверяю тебя, мой Мецилий, что не отдаст, — заглушил смех мощный голос Аэция.
— А если не отдаст, то я предложу себя в заложники вместо него. Ты позволишь мне, господин?
Смех оборвался: Аэций, комесы и трибуны смотрели на Авита, как на безумца или святого, взглядом, полным удивления, недоверия, но и уважения.
— Ну конечно же, позволяю… Только удивляюсь, Мецилий Авит…
— Ты удивляешься, сиятельный?.. Но ведь ты сам был некогда у готов, и даже у самого Алариха…
— Да, был. Ты верно сказал, Мецилий. Но я — не ты. А впрочем…
Он широко, весело и вместе с тем язвительно улыбнулся.
— Я дам тебе ручного голубя… Думаю, что через два-три дня ты решишь его отослать — только привяжи к ноге записку. Я тут же выкуплю тебя за подходящую цену — шесть голов готских вождей, которых морю здесь у себя в подземелье голодом… Еще с неделю выдержат. А там должен быть мир.
И как будто только сейчас что-то припомнив, поспешно добавил:
