l:href='#n_68' type='note'>[68] начал тихо молиться: «Милости твоей — веры молю у тебя, господи…»
Секст Петроний, хотя и глядел на те же самые изображения, что и Басс, был далек от подобных мыслей. Если бы префект претория спросил его, верит ли он в Марию Теотокос и в полное единение божества с человечеством во Христе, он удивленно ответил бы, что верит в авторитет собора, а значит, и во все, что собор провозглашает. Верит и в то, что представляет вот это изображение слева: покуда Аарон и Ор будут поддерживать высоко поднятые руки Моисея, до тех пор не исхитят победы амаликитяне у избранного господом народа? Почему? У Секста Петрония есть краткий ответ, которому его научила в детстве мать, в те времена, когда он проказничал с мальчишками-варварами: «У бога ни единое слово не будет всуе…» Так что он с невозмутимым спокойствием смотрел на мозаику и фрески, слушая слова диакона Леона:
— Почему же трикраты торжествен сей день?.. А вот почему, дорогие мои: заключая почетный мир с бешеным хищником и мужеубийцей Гензерихом, мы празднуем победу не только над ним и его народом, но и над богомерзкой арианской ересью… Вот за что возносим мы Христу благодарения и свершаем жертвы и моления за тех, чьей волей и деянием это мир обретен… Слава им и покой господний во все дни да будет с ними! Я знаю, братья, что не один из вас думает сейчас: «Что же это за триумф истинной веры над ересью, если мы победили еретиков руками и мечами также еретическими». О дорогие мои, неужли вы по правде думаете, что, пользуясь помощью наемного солдата-еретика, мы тем самым заключаем мир с ересью и братаемся с нею?! Воистину, кто так думает, кощунствует так же, как если бы он сказал: «Бог братается с сатаной». А разве же не прибегал отец наш небесный к сатане, когда на то была его святая воля?.. Разве не предал в руки нечистого верного своего Иова? Зачем?.. Чтобы служил его божественным целям. А разве спаситель наш, изгоняя демонов из безумного, не велел им войти в свиней и разве те не послушались его, как наши еретические солдаты слушают набожных, правоверных военоначальников и комесов?! Братья и сестры, ересь — вот самый страшный враг… пагубнее голода, варварского нашествия, заразы и самой смерти… Берегитесь ее! Верьте в одно то, чему учат святые соборы… Отвергайте то, что они проклинают… И молитесь всегда: «Господи, сотри ересь и еретиков с лица земного… Пусть одна только пребудет вера, одно божье учение — правоверное, католическое, именно то, о котором говорит святой муж Винцент Лерский: «Quod semper, quod ubique, quod ab omnibus credilum est»[69]… Что еще скажу я об еретиках, братья мои?! А то, что они хуже язычников… Ибо что суть язычники, как сказал епископ Константинопольский Иоанн Златоуст?.. Они суть яко дети неразумные, неспособные понять того, что есть самое важное, единственно важное в жизни человеческой… А богомерзкие еретики…
Слово замерло у него на губах. И одновременно громкий шепот пробежал по всей базилике. С великолепного курульного кресла, помещенного между алтарем и абсидой, с трудом, но почтительно встал епископ Рима Ксист, поддерживаемый епископом Дамазом из Порта и молодым диаконом Хиларием. Весь сенаторий как один обратили головы к виднеющемуся в глубине перистилю, откуда через нартекс[70] входила в нёф жена патриция империи, держа за руку девочку.
Толпа расступалась с почтением и изумлением, оставляя посреди церкви широкий свободный проход. Пелагия точно плыла по нему, ни на минуту не отрывая глаз от разноцветных плит пола.
Секст Петроний наклонился к уху префекта претория.
— Вот величайший триумф Аэция, — шепнул он удивленно. — Действительно втройне стерт позор поражения под Аримином. Чего не добился Бонифаций, сделал Аэций… Он одержал блистательную победу… победил женщину.
— Двух женщин, славный муж… Взгляни на сиятельного Паулина…
Взгляд Секста Петрония обратился туда, куда показывал Басс: сенатор Паулин, непреклонный враг Аэция как друга еретиков и язычников, нерадивого в делах веры и сеющего разврат, смотрел на идущую по церкви Пелагию дружелюбным, восхищенным взглядом. Поистине, насколько же благороден и достоин наивысшей почести патриций империи: он отблагодарил Бонифация за благородство тем, что доставило бы покойному величайшую радость, — он обратил его вдову в истинную веру!
С трудом сдерживая волнение и радость, диакон Леон пытался докончить проповедь, но не мог отделаться от ощущения, что обращается уже не и сенаторам, не к набожным матронам и собравшейся толпе… а говорит только для этой одинокой — он хорошо чувствовал, как она одинока, — женщины, идущей посреди храма.
— Господь отвратит благородные души от ереси и всякой скверны… Укажет им, где настоящая вера… В канонах святых соборов… Тот, кто в них верует, будет благословен — истинное дитя господа и церкви…
— А теперь взгляни на Максима, — шепчет Басс.
Секст смотрит на своего родича. Смертельно бледный Петроний Максим, не скрывая сокрушения и чуть ли не ярости, рвет зубами белый треугольный платок.
— Проиграли, — снова наклоняется к Бассу Секст Петроний. — Плацидия проиграла последнюю ставку… Действительно, прав ты, сиятельный Геркулан… Это не обычная победа, хотя бы и великая. Это двойная победа… Двукраты торжественный триумф…
Басс смотрит на епископа Ксиста, на диакона Хилария, на онемевшее от изумления и радости лицо молодого священнослужителя из «Tres tabernae» Люцифера и, с трудом сдерживая улыбку, думает: «Да что там, четырежды торжественный день!»
Пелагия входит за ограждение сталл и быстрым, решительным шагом направляется к кафедре для чтения евангелия, к матронеуму[71]. На лицах жен сановников и сенаторов видно удивление, замешательство, даже недовольство. Вот идет жена патриция, чтобы занять первое место в первом ряду — перед самым алтарем.
Высоко-высоко возносится звучный, сильный голос диакона Леона:
— И это есть настоящее учение божье… Так поучает о Христе господе нашем святой собор в Никее…
Пелагия, поддерживаемая женой Кассиодора, опускается на колени перед алтарем.
— А те, — гремит с амвона Леон, — кто говорит: «Было время, когда его не было» — или: «Прежде, чем он появился, его не было» — или: «Прежде, чем он воплотился, он не существовал» — и утверждают, будто сын божий был сотворен, — пусть они будут прокляты!..
Римский епископ Ксист дрожащей рукой творит пастырское благословение над покорно склоненной Пелагией.
Последний щит Рима
Наконец-то он появился. Вошел в курию быстрым, упругим шагом, почти не сгибая колен. По этой походке его сразу узнали, хоть лицо у него до невероятности изменилось: похудело, удлинилось, сузилось и стало более благородным — широкие Гауденциевы скулы почти совсем потонули в густой выхоленной темной бороде, и волосы уже не спадали, как раньше, длинными прядями на шею и чуть ли не на плечи, теперь они коротко острижены, искусно завиты и послушно лежат под двойной пурпурной повязкой. Тем же самым, как и раньше, жестом он вскинул в знак привета широкую, унизанную кольцами руку и улыбался точно так же, как тогда, когда внесли в курию статую Флавиана и все Вирии, Аурелии и Деции, вне себя от счастья и гордости, целый час рукоплескали опухшими ладонями самому справедливому из христиан. Теперь же, через восемь лет, не только те отцы города, которые еще почитали старых богов, но и все сенаторы как один: старые и молодые, богатые, как Красс и Саломон, и абсолютно разорившиеся, могущественные и ничего не значащие, внуки освободителей и потомки похитителей сабинянок, — все почтительно и радостно под-хватили долго не смолкающие рукоплескания, в которых тонули радостные, приветственные возгласы:
— Будь здоров, славный муж!..
