— Приставлены? Вы, императорский офицер и венгерский граф, приставлены к атаману наемной армии? — не скрывая негодования, переспросил Стефан.
— Смею уверить, ваше высочество, — с достоинством парировал Зичи, — что это сделано с ведома военного министра де Латура и генерала Ламберга, который назначен главнокомандующим венгерской королевской армией.
— Так, — слегка побледнев, произнес эрцгерцог, и не в силах далее говорить, кивком отпустил офицера.
Он, конечно, подозревал о тайных сношениях бана с Веной, но не хотел и мысли допустить о том, что возможно столь открытое, бесстыдное, если называть вещи своими именами, сотрудничество. Притом за его, надора, спиной. Ни сам император, ни граф де Латур даже не потрудились известить о назначении Ламберга! Какое низменное коварство! Какой цинизм! Эдак, чего доброго, венгры заподозрят его, Стефана, в предательстве! И будут правы, хотя он здесь совершенно ни при чем и сам сделался жертвой гнуснейшего из обманов. Единственное, что ему остается, это умыть руки и поскорее покинуть страну. Пусть Вена изыщет другого сатрапа, под стать бану Елачичу, для своих игр. Для принца крови они чересчур компрометантны.
— Господа! — Выслушав возвратившегося Зичи, бан глянул на сидевших за пиршественным столом высших офицеров императорской армии воспаленными от пьянства глазами. — Хотелось бы знать ваше мнение. — Он нетерпеливо столкнул с колен плясунью в прозрачных шальварах, уплетавшую рахат- лукум. — Могу я покинуть свой лагерь для встречи с эрцгерцогом? — спросил с явным намеком. — Или же нет?
— Ни в коем случае! — запротестовали порядком осоловевшие гусары и уланы из лучших австрийских семей. — Не позволим! — Они дружно взметнули кубки. — Нашему генералу, хох!
— Живео, Елачич! — пришли в неистовство отяжелевшие от сливовицы серессоны, срывая с себя красные колпаки.
— Вот видишь? — Бан удовлетворенно перевел выпученные, в кровавой сетке белки на Эдёна Зичи. — Увы, граф! Так и передай его высочеству палатину. — Он сделал знак приблизиться. — И сразу скачи в Вену. — Вынул запечатанный сургучом пакет из походной ташки. — Его превосходительство, очевидно, забыл свое обещание немедленно перевести нам шестьсот тысяч форинтов… Так большие дела не делаются. Словом, седлай коня.
Зичи привычно вскинул два пальца, спрятал пакет и, нагнув голову, вышел из шатра.
Эрцгерцог палатин, так и не дождавшись парламентера, велел развести пары. В Шиофоке его дожидалась запряженная шестеркой коней карета. Стефан решил отбыть в свое поместье, даже не заезжая для доклада в Вену, куда вновь перебрался из Инсбрука императорский двор.
«Его превосходительству графу де Латур, имперскому военному министру, фельдцехмейстеру, кавалеру ордена Марии-Терезии и других орденов, действительному тайному советнику и рыцарю Золотого ключа…
Имею честь сообщить, что мои войска без малейшего сопротивления победоносно продвигаются вперед. Через несколько дней я буду в Пеште, и оттуда, из гнезда мятежа, мы продиктуем условия капитуляции.
Генерал-лейтенант
Дни революции подобны месяцам, месяцы равнозначны годам. Время сжато, как газ в орудийном стволе, события нарастают, подобно лавине, дух человеческий пылает невероятной ускоренной жизнью, подчиняя себе бренную плоть, властно чертя невиданные письмена на скрижалях судеб.
В неповторимые дни сентября, когда вопреки круговороту созвездий ветер марта вновь всколыхнул поникшие травы духмяной альфёльдской степи, Кошут забыл про отдых. Отказывая себе даже в короткой передышке, он спал и ел на ходу, где-нибудь в экипаже, везущем с одного митинга на другой. Пять, семь, девять речей ежедневно. На последнем пределе волнения, в унисон с сотнями нетерпеливых сердец, которые, повинуясь громоподобным раскатам чудесного голоса, то разрывались от боли, то сжимались от сладостной гордости за единственную в мире отчизну.
Вождь знал до последних тайных глубин гордую душу народа, боготворившего слово, свято верившего в порыв. Нет, недаром нация выбрала Кошута. Только он мог вернуть ей то, без чего стыдно быть человеком на грешной земле: справедливость. Извечную, снедающую сердца мечту, кормчую звездочку, мерцающую на недоступном горизонте.
Увлеченный магией собственных слов, Кошут беззаветно верил во все, что требовал и обещал. И вера передавалась. Электрическим флюидом бежала по живой цепи, заряжая всех и каждого нестерпимым накалом страсти.
— Я прошу у нации, — потребовал он, плавно выбросив руку, — двести тысяч форинтов военного кредита и сорок два миллиона солдат.
Речь, разумеется, шла о тысячах солдат и миллионах форинтов. Кошут явно оговорился, поменяв цифры местами, но завороженные речью депутаты уже не отделяли себя от вождя, и никто не заметил ошибки.
Национальное собрание единогласно одобрило требование правительства. Вместе с депутатами — многие плакали от восторга — Кошуту рукоплескали с хоров и лидеры «Общества равенства»: Петефи и Вашвари.
В тот же день началась запись в гонведы — армию защитников родины. Главнокомандующим избрали Морица Перцеля, одним из девяти капитанов — поэта.
Длятся неправдоподобно растянутые дни, отягченные грузом роковых происшествий, но мелькают, умножая число перемен, календарные даты.
На судовом мосту между Будой и Пештом патруль гонведов задержал карету с габсбургским орлом.
— Да как вы смеете! — возмутился сидевший в ней желчный, слегка перепуганный господин. — Я Ламберг, наместник и верховный главнокомандующий!
Набежавшая толпа выволокла опрометчивого генерала и темной тучей сомкнулась над ним. Когда все было кончено, начальник патруля вынул из кожаной сумки королевские грамоты. Покойный Франц Филипп граф фон Ламберг не лгал. Фердинанд действительно утвердил его своей бессмысленной закорючкой военным надором взбунтовавшегося Венгерского королевства.
— Да здравствует республика! — сам собою родился протестующий крик, и клочья гербовых листов, кружась на ветру, полетели в Дунай.
На следующий день гонведские полки встретили между Пакоздом и Шукоро наступающие колонны Елачича.
Прав был поэт. Вооруженные цепами, вилами и прочими орудиями мирного труда, крестьяне в боях узнали свое мадьярское знамя. Прошагав под проливным дождем двое суток без перерыва, ополченцы из Толны не отступили под артобстрелом врага. Неповоротливые, в отяжелевших от мокрой глины кожухах, они выдержали и отразили две штыковые атаки. Сражаясь одними косами, принудили к сдаче десятитысячный отряд. Разгром сил вторжения довершили гусары в новеньких, расшитых золотом гонведских мундирах.
Елачич запросил о перемирии, и оно, вопреки здравому смыслу и логике войны, было ему дано. Когда же затем потрепанные кроатские части неожиданно оставили боевые позиции и обратились в бегство, великодушные победители отказались от преследования. Гусары, действовавшие в бою блистательно и безупречно, не сдвинулись с места, несмотря на категорический и совершенно обоснованный приказ:
