этому человеку волю, он погубит Венгрию, а вслед за ней и династию.
— И все же я бы хотел получить от вас более конкретные рекомендации.
Сечени помедлил, словно собираясь с силами, и с присущей немецкому языку беспощадной определенностью отчеканил бестрепетно:
— Entweder aufhangen oder utilizieren.[14]
В альтернативу он не верил и привел ее из одной только вежливости. Иначе почтительный совет уподобился бы грубому армейскому приказу. Светлейший князь мог и обидеться.
— Интересно, — протянул престарелый канцлер, пристально лорнируя собеседника. — До крайности интересно…
Полтора часа спустя он с той же улыбкой направил лорнет на белый, как мел, лик Лайоша Кошута. До неприличия долго, словно диковину какую, изучал сидящего перед ним противника. Вынужден был признать, что, вопреки репутации чуть ли не разбойника, Кошут производил скорее благоприятное впечатление. Тем печальнее, если человек со столь одухотворенными, можно даже сказать, пророческими чертами посвятил себя разрушению, подстрекательству, мятежу. Трудно не согласиться с Сечени: он действительно опасен, этот фанатик с бледной кожей вампира, с горящими ненавистью глазами.
Кошута, перенесшего недавно очередной приступ жестокой лихорадки, подобное разглядывание сквозь увеличительное стеклышко явно раздражало. Сначала он позволил себе презрительную улыбку, затем не выдержал и, огладив рукой пышные баки и бороду, спросил напрямик:
— Вас что-нибудь не устраивает в моей внешности, господин канцлер? Может быть, я нелепо одет? Дурно причесан? В таком случае прошу проявить снисходительность. В тюремной камере невольно отстаешь от требований моды.
— Мне кажется, нам не следует начинать с препирательств, господин редактор, — примирительно заметил Меттерних, опуская лорнет. — Тем более, что ваши упреки не совсем справедливы. Вы находитесь в центре политической жизни, и вообще пора забыть старые недоразумения. Будем думать о будущем.
— О будущем? — спросил с невинным видом Кошут и улыбкой дал понять, что не признает за всесильным канцлером права даже думать о будущем. И сам Меттерних, и Габсбургская династия были в его глазах пережитками прошлого, последними остатками затянувшегося недуга феодализма.
— Я старый человек, — понял Меттерних и снисходительно кивнул. — Поэтому речь пойдет не о моем, а о вашем будущем. — Канцлер увещевал самым искренним тоном, потому что к словам о собственной старости относился как к обычной дипломатической уловке. Не сомневался в глубине души, что лет десять, а то и все пятнадцать ему обеспечены. — Я согласился на беседу с вами лишь в надежде направить ваши незаурядные способности по конструктивному руслу.
— Согласились на беседу? — разрешил себе удивиться Кошут. — Но я не просил об аудиенции! Мой приезд в Вену можно рассматривать как проявление элементарного послушания. Меня вызвали, а я не счел возможным уклониться. Не более того…
— Вы говорите о вызове, словно речь идет о какой-нибудь явке в полицию, — укоризненно попенял Меттерних. — Нехорошо, господин Кошут, некрасиво. Если не уважаете главу кабинета, то хоть сделайте вид, что почтительно относитесь к старости.
— Как вам будет угодно. — Кошут склонил голову и тут же резко вскинул ее, убирая упавшую на высокий лоб прядь. — Готов ответить на все ваши вопросы.
— Повторяю, — уже теряя терпение, назидательно проскрипел канцлер, — что вы не в полиции и приглашены не для допроса. Мне хотелось лично сообщить вам приятную весть, что запрет на издание «Пешти хирлап»[15] аннулирован.
— Только за этим меня и… пригласили? — Он хотел сказать «вызвали», но проглотил раздражавшее канцлера слово. — Только за этим?! — переспросил, пряча за удивленным восклицанием застарелое недоверие.
— Естественно, — пожал плечами Меттерних. — Заодно я хотел взглянуть на вас, познакомиться с вами. Надеюсь, вы оставляете за мной такое право?
— Несомненно, господин канцлер, несомненно… Что ж, позвольте выразить вам признательность за оказанную честь и за приятное известие. — Кошут сделал движение подняться, но Меттерних удержал его нетерпеливым взмахом руки.
— Уделите мне еще несколько минут.
— Весь к вашим услугам.
— Разрешение на возобновление издания не означает одобрения той крайней линии, которую проводит ваша газета.
— Я понимаю это, господин канцлер.
— Видимо, призывать вас отказаться от антиавстрийского курса и занять более умеренные позиции было бы бессмысленной тратой сил и времени? — Меттерних отбросил фальшиво-назидательный тон и заговорил вдруг просто, откровенно, с язвительной и вместе с тем почти добродушной усмешкой.
Кошут принял вызов и ответил канцлеру в том же тоне:
— Боюсь, что так, ваша светлость… Крайне сожалею.
— Вот и прекрасно… Нравится нам это или не нравится, но сложилось новое положение вещей, с которым надобно считаться. Ваша полулегальная оппозиция, скажем именно так: полулегальная, становится отныне легальной.
— До следующего запрещения?
— С этим покончено навсегда, обещаю вам, господин Кошут. Работайте спокойно и старайтесь ладить с цензором.
— «После снятия вычеркнутого может быть отпечатано», — Кошут воспроизвел цензурную формулировку.
— Именно так, — не принимая шутки, прозвучавшей почти издевательски, подтвердил Меттерних. — От вашего искусства, я не хочу сказать совести, зависит теперь, чтобы вымарывалось как можно меньше. Желаю всяческого успеха.
Кошут встал, все еще недоумевая насчет истинных намерений великого дипломата.
— Надеюсь, легальная возможность выражать свои мысли на родине удержит вас от распространения порочащих империю писаний, издающихся за рубежом? — с улыбкой спросил Меттерних, выходя из-за стола, чтобы проститься.
«Вот оно! — обрадовался Кошут. — Наконец-то, под занавес…» Но ответил с полной невозмутимостью:
— Не совсем понимаю, что имеет в виду ваша светлость.
— Издания, отпечатанные в Женеве, Лондоне и других местах, контрабандно распространяемые в Венгрии.
— Не имею к этому ни малейшего отношения.
— Вот как? — не стал спорить Меттерних, поскольку и не ждал от Кошута иного ответа. — В таком случае вас сознательно оклеветали.
— Не понимаю, кому могло понадобиться возводить на меня клевету! — чуть переигрывая, развел руками Кошут.
— Разве у вас мало врагов? — Меттерних не удержался от сочувственного вздоха. — Не далее как два часа назад один весьма уважаемый венгерский патриот заклинал меня от встречи с вами… Присядьте, а то мне трудно долго стоять. — Канцлер вернулся в кресло и, не называя имени, обстоятельно и, главное, абсолютно правдиво пересказал имевшую место беседу.
Когда он дошел до рокового: «повесить или использовать», у Кошута еле заметно дрогнули ресницы. Удар явно достиг цели. Сомневаться в правдивости способного на любую ложь гроссмейстера интриги на сей раз, к сожалению, не приходилось. Каждый знал об отношении к нему Сечени, холодно оборвавшего первую же попытку объясниться и достичь взаимопонимания.
Едва сдерживая охватившее его бешенство, он заставил себя выслушать до конца ложно сочувственные словоизвержения канцлера. Гнев мешал разобраться в истинной причине столь необычной откровенности. Решив, что Меттерних просто вызывает его на враждебные высказывания в адрес Сечени, он не проронил более ни единого слова.
Поблагодарил молчаливым поклоном и поспешил уйти. Проводив его теплым взглядом, канцлер
