следовать за ним. — Здесь я жил с ней у одного друга. Вчера моя сестра скоропостижно умерла, и родственники хотят завтра похоронить ее. Но по старинному обычаю нашей семьи все должны покоиться в могиле отцов. Умерших в чужой стране бальзамировали и перевозили на родину. Поэтому тело сестры я отдаю своим родственникам, а отцу должен привезти по крайней мере голову его дочери, чтобы ему еще раз взглянуть на нее.
Хотя этот обычай отрезать головы любимых родственников показался мне ужасным, я поостерегся говорить об этом вслух и только сказал незнакомцу, что хорошо знаком с бальзамированием мертвых, и попросил его отвести меня к умершей, поинтересовавшись, однако, почему все должно происходить так таинственно, ночью. Он ответил мне, что его родственники, которые считают его намерение ужасным, днем ни за что не допустили бы этого, но если голова будет отнята, они уже ничего не смогут сделать. Он, конечно, мог бы принести мне голову, но естественное чувство удерживает его от того, чтобы самому отрезать ее.
Между тем мы успели подойти к большому красивому дому. Мы прошли мимо главных ворот дома, вошли в маленькую калитку, которую незнакомец тщательно затворил за собой, и затем в темноте стали подниматься по узкой винтовой лестнице. Она вела в слабо освещенный коридор; из него мы прошли в комнату, освещенную висевшей на потолке лампой.
В этой комнате стояла кровать, на которой лежал труп. Незнакомец отвернулся, чтобы, вероятно, скрыть слезы. Он указал на умершую, велел мне быстро исполнить свое дело и вышел за дверь.
Я вынул нож, который как врач всегда носил при себе, и приблизился к кровати. У умершей была видна только голова, но она была так прекрасна, что мною невольно овладело искреннее сожаление. Темные волосы спускались длинными косами, лицо было бледным, глаза закрыты. Сперва я сделал на коже надрез, как это делают врачи, когда отрезают какой-нибудь член, а потом одним взмахом перерезал горло. Но какой ужас! Покойница открыла глаза и тотчас же опять закрыла — она, по-видимому, только теперь с глубоким вздохом рассталась с жизнью. В тот же миг на меня из раны брызнула струя теплой крови — и я понял, что умертвил несчастную… От нанесенной мной раны уже нет спасения… Несколько минут я стоял в страхе, ошеломленный происшедшим. Обманул ли меня Красный Плащ или, может быть, сестра была только в летаргическом сне? Мною овладел такой ужас, что я вне себя от страха бросился из комнаты. Коридор окутывала густая тьма, потому что лампа была погашена, а от моего спутника не осталось и следа, поэтому мне пришлось в темноте наугад пробираться вдоль стены, чтобы дойти до лестницы. Наконец я нашел ее и с трудом спустился вниз. Внизу тоже никого не было, и я поспешил на улицу. Подгоняемый страхом, я примчался к своему жилищу и рухнул в постель, намереваясь уснуть, чтобы забыть о случившемся. Но сон бежал от меня, и только к утру я немного успокоился. Мне казалось невероятным, что человек, склонивший меня к этому ужасному поступку, может выдать меня, поэтому я решил идти в лавку, заняться своим обычным делом и принять, насколько возможно, беззаботный вид. Но увы! Спокойствие тут же покинуло меня, как только я заметил, что у меня не хватает шапки и пояса, а также ножа. Я не знал наверняка, оставил ли я их в комнате убитой или же потерял во время своего бегства. К сожалению, первое казалось мне более вероятным, следовательно, меня, убийцу, могут найти…
В обычное время я открыл свою лавку, и ко мне пришел сосед, как он делал это каждое утро, потому что был разговорчивым человеком.
— Что вы скажете об ужасном происшествии, — начал он, — случившемся сегодня ночью?
Я сделал вид, будто ничего не знаю.
— Как?! Неужели вы не знаете того, о чем говорит весь город? Не знаете, что прекраснейший цветок Флоренции, дочь губернатора Бианка убита в эту ночь? Ах, я видел, как еще вчера она такой веселой проезжала со своим женихом по улицам. Сегодня у них была бы свадьба!
Каждое слово соседа стрелой ранило меня в сердце. Но это было лишь начало: каждый вошедший в лавку покупатель вновь начинал рассказ об ужасном происшествии, и один рассказ был страшнее другого. Около полудня в лавку вошел полицейский и попросил меня удалить людей.
— Синьор Цалейкос, — обратился он ко мне, вынимая потерянные мной вещи, — эти вещи принадлежат вам?
Я хотел было отречься от них, но через полуоткрытую дверь увидел нескольких знакомых, которые могли, пожалуй, свидетельствовать против меня. Я решил не ухудшать свое положение ложью и признал свои вещи. Полицейский попросил меня следовать за ним и привел меня в большое здание, которое оказалось тюрьмой. Там он сказал, что я буду находиться в нем до суда.
Мое положение было ужасным. Мысль о том, что я убил человека, хотя и невольно, не давала покоя. Разумеется, я понимал, что это блеск золота омрачил мой разум, иначе я не попал бы так легко в ловушку. Через два часа после ареста меня вывели из тюрьмы. Мы спустились по нескольким лестницам и затем пришли в большую залу. Там за длинным столом, покрытым черным сукном, сидели двенадцать человек, в основном старики. По бокам залы возвышались скамьи, заполненные знатнейшими лицами Флоренции. На галереях, пристроенных вверху, густой толпой стояли зрители. Когда я подошел к черному столу, поднялся человек с мрачным, печальным лицом. Это был губернатор. Он сказал собравшимся, что как отец убитой он не может быть судьей в этом деле и на этот раз уступает свое место старейшему из сенаторов. Этому сенатору было никак не меньше девяноста лет. Он стоял сгорбившись, его виски были покрыты тонкими белыми волосами, но глаза еще пылали огнем, а голос был сильным и твердым. Он спросил меня, сознаюсь ли я в совершении убийства. Я попросил его выслушать меня и, стараясь сохранять самообладание, рассказал обо всем, что знал. Я заметил, что губернатор во время моего рассказа то бледнел, то краснел, а когда я окончил, то в бешенстве воскликнул:
— Так ты, несчастный, еще хочешь свалить на другого преступление, которое совершил из алчности?
Сенатор упрекнул губернатора за вмешательство и сказал, что еще не доказано, что я совершил злодеяние из алчности, ведь у убитой ничего не было украдено. Мало того, сенатор заявил губернатору, что он должен дать отчет о прежней жизни своей дочери, ведь только таким образом можно будет понять, правду я сказал или нет. После этого сенатор закрыл заседание, чтобы ознакомиться, как он сказал, с бумагами умершей, которые ему передаст губернатор. Я был опять отведен в тюрьму, где провел день в ожидании и надежде, что откроется хоть какая-то связь между умершей и таинственным Красным Плащом.
На другой день я с надеждой вошел в зал суда. На столе лежало несколько писем. Старый сенатор спросил меня, мой ли это почерк. Я посмотрел на письма и сказал, что они, должно быть, написаны той же рукой, что и те две записки, которые я получил. Однако сенаторы предположили, что я сам мог написать их, потому что в подписи стояла буква «Ц» — начальная буква моего имени. Между тем письма содержали угрозы умершей и всячески предостерегали ее от свадьбы, к которой она готовилась. В свое оправдание я сослался на бумаги, которые должны были оказаться в моей комнате, но мне сказали, что комнату обыскали и ничего не нашли. Таким образом, к концу этого судебного заседания у меня исчезла всякая надежда на оправдание. Когда на третий день меня опять привели в зал суда, был оглашен приговор, по которому я, уличенный в умышленном убийстве, приговаривался к смерти.
Итак, покинутый всеми, вдали от родины, я во цвете лет безо всякой вины должен был расстаться с жизнью!
Вечером этого ужасного дня, решившего мою участь, я, убитый горем, сидел в тюрьме, и все мои мысли были обращены к смерти. Вдруг дверь моей камеры отворилась, и вошел человек, который долго молча смотрел на меня.
— Так я опять встречаю тебя, Цалейкос? — произнес он.
При тусклом свете лампы я не узнал этого человека, но звук его голоса пробудил во мне старые воспоминания. Это был Валетти, один из тех немногих друзей, которых я приобрел в Париже во время своей учебы. Он сказал, что случайно приехал во Флоренцию, где живет его отец, знатный человек. Услыхав о моей истории, он пришел, чтобы еще раз увидеть меня и от меня самого узнать, как все произошло. Я рассказал ему всю историю. Он, казалось, очень удивился ей и заклинал меня сказать ему, своему единственному другу, правду и не покидать этот свет с ложью. Я поклялся ему самой дорогой для меня клятвой, что сказал правду и что надо мной не тяготеет никакой другой вины, кроме той, что, ослепленный блеском золота, я не обратил внимания на неправдоподобность рассказа незнакомца.
