— Хотите послушать, что наши враги говорят о коллеге Петкявичюсе? — И опять не столько врагов костерит, сколько меня чернит, но хихикает уже не только Чепайтис или Чекуолис, но и повздоривший с чувством юмора
Я прекрасно понял, к чему клонит этот муэыкант, лишенный гражданского слуха, но друзья меня успокаивают:
— Разве к тебе пристанет?
Ко мне не пристало, но слух членов Инициативной группы таким способом приучали к тому, что Петкявичюса можно утюжить, не получая достойной сдачи. Во–вторых, главный интриголог «Саюдиса» нашел для себя удобный насест, с которого можно гадить на других, не пачкаясь самому.
На третьем заседании, вспорхнув на свой любимый шесток, он опять взялся за свое:
— Каунасские комсомольцы предлагают избрать Петкявичюса секретарем ЦК. .
В дальнейшем за интриговедом–музыковедом последовали Вайшвила, Том кус, Медалинскас и несколько сосунков, которых не интересовала суть издевательств, а просто очень нравилось вести себя заносчиво с признанным «асом».
Протестуя против такого, узаконенного общим молчанием, хамства Ландсбергиса, я написал группе письмо, но, не дождавшись заседания, передал его профессору Кудабе, чтобы он его огласил, а сам уехал в деревню вычитывать корректуру нового романа. Профессор посоветовался с Марцинкявичюсом и через него возвратил мне это заявление.
— Потерпи, старина, ради общего дела, — были первые слова поэта. — Прежде всего, такого общего дела, чтобы оскорблять человека,
нет, поэтому хорошо прислушайся, что эта группка вытворяет, как разговаривает с Буловасом, Лукшене, с тобой, как они ведут себя
с Бубнисом и Жебрюнасом, больше всех потрудившимися при Подготовке митинга. Они натравили на нас Саю и Геду. А мы молчим.
Молчанию Юстинас учил не только меня, он даже написал стихотворение о том, что «молчание — это речь». Но когда пресса началаписать, что Юстинас Марцинкявичюс — наиболее перспективный и приемлемый кандидат в президенты, Ландсбергис со своей кликой и для него подобрал намордник. в одной из телепередач, транслировавшихся из ресторана «неринга», двое библейских избранных среди избранных — т. вянцлова и искусственно созданный и отправленный за границу диссидент А. Штромас, — пережевывая сосиски, начали на всю Литву разглагольствовать о произведении Ю. Марцинкявичюса «Сосна, которая смеялась» и между прочим заявили, что эта повесть написана по заказу КГБ и что сам поэт активно сотрудничал с этой организацией.
Вот тогда Юстинас испугался не на шутку.
— Это страшная ложь, — жаловался он.
— Знаю, — ответил я.
— Что я им плохого сделал?
— А то, что ты действительно был бы неплохим президентом. — Но я не хочу им быть.
— Зато Ландсбергис нестерпимо хочет им стать.
— Неужели он такой негодяй?
— Что ж, Юстинас, теперь твоя очередь потерпеть ради «общего дела».
Больше он со мной на эту тему не заговаривал, а мне в собственной шкуре не сиделось. Молчание — речь, и речь — молчание! Господи, откуда берутся такие мысли в голове порядочного человека для оправдания собственной трусости?! Оказывается, вся интеллигенция криком кричала, протестовала, а мы ее не услышали! А между тем в этой среде молчания, весьма похожего на преступление, прорастали развивался росток от брошенного в нее семени «Черного сценария». Почувствовав серьезную беду, ко мне поспешили постоянные адвокаты Марцинкявичюса Балтакис и Малдонис.
— Петька, надо что–то делать, ты смотри, как травят и оскорбляют Юстинаса. Ты все прекрасно знаешь.
— А вы? Вы вместе учились, в общежитии жили в одной комнате, руководили писателями…
Статью я написал. И не одну. Дело в том, что в свое время в университете собрался довольно интересный, но нахальный студенческий кружок, который выпускал рукописную газету «Фиговый листок». На лицевой стороне первого номера были нарисованы Адам и Ева, прикрывающие фиговыми листами свои лица, а все прочее оставалось открытым для любопытных. В этом издании активно проявляли себя Т. Вянцлова, сын председателя Верховного суда и воспитанник Снечкуса Штромас, старшая дочь Палецкиса и еще несколько отпрысков известных родителей. Они довольно метко «бичевали» литературу, политику и культуру того периода.
Т. Вянцлова называл своего отца бездарным писакой, графоманом, а о советских писателях отзывался так: «В Союзе есть только один приличный писатель — И. Эренбург, и тот еврей». Печатал там переводы «кабацкого» Сергея Есенина… Словом, занимался обычным для молодежи литературным хулиганством, и только.
Дело обернулось худо, когда этот студенческий волюнтаризм, или богема, проник и в Художественный институт. Гасить этот «пожар» туда отправился секретарь ЦК комсомола А. Ференсас. На встрече со студентами он совершенно напрасно ввязался в пустой спор, стал критиковать будущих художников за узкие брюки, бороды и вообще не комсомольское поведение. Между студентами и оратором возникла сердитая и язвительная напряженность. Вдруг С. Красаускас довольно грубо крикнул:
— Обернись!
Ференсас обернулся. Над его головой висел портрет Карла Маркса. — Видишь, и твой вождь с бородой, — съехидничал из зала Р. Калпокас.
Встреча сорвалась. Ференсас написал жалобу. Чьими–то стараниями она попала в Москву. Нашлись и другие добровольные активисты,
желающие помочь Художественному институту подняться на должный уровень, поэтому КГБ получил указание собрать весь материал. Выполнили это очень добросовестно и, не найдя особого криминала, передали материал в ЦК комсомола. Пройдя через несколько рук, дело попало ко мне на стол. Поэтому со всей ответственностью я могу сказать: по тому делу никто не пострадал, разве что один Тарабилда на год попал в армию, да Штромас лишился опеки Снечкуса.
Больше всех своих непослушных деток защищали писатель Антанас Вянцлова и председатель Верховного суда ЛССР А. Ликас. Первый даже заболел и попал в больницу. Только один Юстас Палецкис (старший) сказал мне о своей дочери:
— Ты комсомолец, и она комсомолка, поступай, как подсказывает твоя комсомольская совесть.
Весь базар закончился в кабинете Антанаса Снечкуса.
— А слушай, они кто?
— Талантливые, не вмещающиеся в собственной шкуре барчуки. Им просто неймется, — ответил я заранее заготовленной фразой, которую не раз обсуждал с друзьями.
Секретарь долго смотрел мне в глаза и очень серьезно спросил: — Они представляют хоть какую–то опасность?
— Нет, может быть, настолько, что со временем принесут Литве немало пользы.
Я видел, что секретарь был очень доволен моим ответом. Ему не нужно было допрашивать высокопоставленных чиновников, наказывать их и объясняться с еще более высокопоставленными, поэтому он назначил меня переводчиком для прибывшей из Москвы комиссии.
— Не буду тебя учить, что им переводить, а что не нужно. Оказывается, ты и сам знаешь, — сказал он. — А ты, товарищ Ференсас, олух, комсомольский перестарок. Тебе надо где–нибудь попасти людей постарше самого себя. Бумаги — в архив. Прессе — ни одной страницы, они и так перестарались.
Если бы сегодня Т. Вянцлова не строил из себя великого диссидента и мученика за литовскую культуру, последующего я не стал бы писать. Человек, передававший мне дело и не получивший возможности выслужиться, рассердился:
— Ничего нового. Мятеж жидовствующих молокососов.
— Но ведь Венцлова!
— Его бабушка — еврейка. По их законам не важно, кто отец. Если мать еврейка, то и дети евреи.
