Поэтому они так ценят этого мемзера.
— Но ведь отец!
— Отец как отец, переживает, лечится от инфаркта, а все окружение сыночка еврейское, литовцами там и не пахнет. Он работает с ними и на них. Если ты сам пописываешь, советую особенно не углубляться, — вещал пророк, в погонах и не с Синайской горы.
Впоследствии этот конфликт между Томасом Вянцловой и писателями Литвы разросся до такой степени, что его дважды байкотировали при попытке вступить в Союз писателей. Обструкцию организовал наш сверхидейный председатель А. Беляускас, который часто путал государственный карман писателей с собственным. При раздачей жилплощади он выделил себе сразу две квартиры: одну для быта, вторую для творчества. Там и рождались его литературные шедевры, которые окружение Т. Вянцловы покусало как следует. Вот и вся суть конфликта, ничего другого моя память не сохранила. Семь комнат с небольшим и отличная усадьба у Лакайского озера. Ведь было за что побороться. Мученики нужны не только диссидентам, хотя Беляускас сегодня оправдывается, что все это добро К. Кайрис навязал ему через силу, а он никак не мог отказаться от милости, оказанной ему заместителем председателя Совмина.
Став секретарем ЦК КПЛ по идеологии и председателем выездной комиссии, Шепетис мне похвалился:
— Я подписал Т. Вянцлове разрешение на выезд за границу. Это моя первая такого рода подпись. Все равно он здесь не приживется три жены и все еврейки. Скоро не хватит денег для такой роскоши.
От себя добавлю: почти все расходы, связанные с разводами, были оплачены из денег «папеньки– графомана», из–за которых гениальному сыну тоже стоило побороться. В одном из эпизодов участвовали я в качестве серьезного свидетеля, в присутствии которого мадам Вянцловене–Огай отдала ключи от квартиры свекра за обещание выплатить ей одиннадцать тысяч. Это личное дело разводившихся как умели, так и жили, сколько смогли, столько нажили и столько поделили. Но меня, как выходца из патриархальной семьи, удивляло такое холодное, торгашеское расставание людей, когда–то друг друга любивших. Ведь они торговались из–за услуг, которые оказывали когда–то друг другу. Чувства, воспоминания о совместной жизни для этих людей будто и не существовали.
Разговор перешел на литературу, и я опять–таки понял, что главным врагом этого торгашеского, может, даже ремесленнического круга был не насоливший им ярый моралист и любитель намять жене бокаБеляускас, а Эдуардас Межелайтис, необычайно миролюбивый человек богемного склада. Суть спора сводилась к тому, кто кого создал: сделал ли переводчик Бродский поэтом Межелайтиса или поэт Межелайтис своей поэзией натренировал переводчика Бродского?
Этот непристойный спор с различными вариациями продолжается и сегодня «за бугром»: еврейские диссиденты чернят Межелайтиса за то, что он когда–то отказался от услуг Бродского. Домаему вторят В. Кубилюс и С. Геда за обещание выдвинуть последнего на соискание Нобелевской премии как новейшую жемчужину литовской поэзии в противовес поэтической школе Межелайтиса. Ещеничего не было, а этот простачок уже блудничает и по телефону представляется как будущий лауреат.
Будучи в Америке, я познакомился с литературоведом Римвидасом Шилбайорисом. Для журнала «Мятменис» он редактировал интервью С. Геды. Спросил он и мое мнение.
— За что Геда так ненавидит Межелайтиса?
— Возможно, за то, что тот выхлопотал для Геды квартиру без очереди и был крестным отцом его дочери.
— Не может быть! Вот что он пишет: «Межелайтис — никакой не поэт, это фонтан, бьющий на рыночной площади». Я пытался его угомонить — может, говорю, в парке или на городской площади?. Нет, только в центре бабьего базара. Почему писатели–литовцы так ненавидят друг друга?
— При чем здесь литовцы? Геде за этим человеком хоть семь лет бежать, сверкая пятками, и все равно не догнать. А сам как думаешь?
— Не знаю, они очень разные поэты, просто невозможно сравнивать.
— К этому надо добавить литовскую завистливость и неукротимое желание возвыситься над другими.
— Теперь мне все ясно. Но агрессивное мышление Геды, его наглость не годятся ни для какого общения с людьми.
— И с цыганами?
Он усмехнулся:
— В этом, может, и есть доля правды, но я ее не улавливаю…
Но хватит этих отступлений, мой писательский долг — вернуться к «Саюдису», для которого митинги стали основной формой деятельности. Они шли повсюду. Митинговали студенты, чиновники, ученые, писатели и домашние хозяйки. Вот передо мной лежит одна их классическая резолюция, в которой требуют «..лишить А. Бразаускаса почетного имени, которое носил Великий князь Литовский Альгирдас…» Внизу 27 подписей. Этот взрыв общественного кликушества порой казался очень смешным, а порой жестоко оскорблял совершенно невиновных людей, но разбушевавшуюся толпу никто и не думал успокаивать. Каждый себялюбец, как тогда было модно называть, формирующийся политик только подливал масла в огонь. Если бы лидеры тогдашнего «Саюдиса» говорили с людьми предметно, с каким–то представлением о будущем и уважением к инакомыслию, события могли бы войти в более человеческое русло.
Только провели один, как принялись за подготовку следующего митинга. Я снова появился в кабинете генерала Эйсмунтаса, чтобы просить о разрешении. Выслушав мои соображения, он вдруг предложил мне подать в отставку с поста «руководителя «Саюдиса»» в пользу Ландсбергиса.
— Вы член партии, известный писатель, зачем Вам это нужно? — Прежде всего, я не руководитель. Кроме того, мне ничего не нужно, но Вы обязаны понять, что все идет прахом, империя рушится.
Неужели Вы считаете, что «Саюдис» — выдумка одного человека?
— Я так не думаю, потому и предлагаю.
— Вы еще надеетесь со своими людьми что–то изменить? Побойтесь Бога!
Он вежливо проглотил обвинение, как личное, и снова начал из далека:
— Вы слишком категоричны, у Вас ораторский талант. Один не осторожный шаг может завести людей неведомо куда.
— Я пришел за разрешением на митинг, — ответил я генералу, нас тридцать пять человек, и они решат, кому быть руководителем.
На эти слова он так странно улыбнулся, что мне стало не по себе… Примерно: забавляйся, парень, играй, пока я разрешаю, но не забывайся… А потом изменил направление разговора:
— Ландсбергис более спокойный, интеллигентный, он плохой оратор, говорит невнятно, невзрачен собой… Не думайте, у нас отличная информация и даже некоторые материалы ваших заседаний, — как бы невзначай проговорился генерал.
Ты сам собрал вокруг себя такую помойку, ты и думай, чего с ней добьешься. Я даже заготовил цитату Ленина о том, что ЧК привлекает в свои ряды самые мерзкие элементы общества, но сдержался. Меня охватило уныние. Деятель, занимающий такой важный пост, даже в такое ответственное время сохраняет верность своему порочному правилу и к благородным целям пытается приучить проверенного стукача, а с нормальным человеком не находит общего языка. Ведь это главный порок всей твоей системы! — рвался наружу протест. Ну и бесись, губи «Саюдис» с этим своим Ландсбергисом, только дай разрешение, а там посмотрим… Меня разбирал смех от таких генеральских замыслов, но как я тогда ошибался! Ведь в действительности подобранный генералом человек наилучшим образом выполнил его задачу!
Потом мы вспомнили о совместной учебе в каунасской 4–й мужской гимназии. Он был пионером, я — комсомольцем и даже у него вожатым. После такого лирического отступления Эйсмунтас набрал по телефону трехзначный номер 420. У меня неплохая зрительная память, поэтому я понял, что он звонит Шепетису.
— Они согласны провести митинг в парке Вингис, а не на площади, Гедиминаса. Мы не возражаем. Второй вопрос решайте сами.
Я обрадовался, что все так хорошо получилось, поэтому не обратил внимания на «второй вопрос». Где–то в подсознании щемило предчувствие опасности: почему генерал выбрал Ландсбергиса, ведь среди нас так много порядочных и умных людей?
Возвратившись к Шепетису, я снова услышал ту же песню. Старательно закрыв двери и осмотревшись в
