— Пожалуйста, садитесь, — пригласил он.
Сесть я не мог, на пол с меня уже набежала приличная дождевая лужа.
— Уважаемый министр, снимите охрану, пропустите людей, дальше за порядок мы отвечать не сможем.
— Но почему ты здесь? — удивился министр.
— А где я должен быть?
— Есть постановление ЦК, ты уже не возглавляешь «Саюдис». — Мне на все наплевать, перестаные нервировать людей.
Была дана команда пропускать людей из оцепления группами. Когда все было сделано, появился и «настоящий» вождь. Ландсбергис был чистенький, сухонький. Он уселся к столу с кофе для переговоров, а я вернулся на площадь.
Позднее ревностный последователь Геббельса в своих мемуарах поменял нас местами. Дескать, это он усмирял толпу, а я дул с министром коньяк. Это уже и ложью не назовешь. Это болезнь, паранойя, мания величия. Будто возле меня и не стояли Жебрюнас, Каукайте, полковник Вилкас, будто этого не видели сотни людей, будто
На площади меня обступили и блюстители порядка, и «блюстимые».
— Что будем делать?
— Сделайте проходы и начнем пропускать людей группами. Было важно что–то делать, чтобы любой сорвиголова в толпе почувствовал себя нужным. Благодарные люди шли мимо нас и кричали:
— Ура, мы победили!
Площадь постепенно опустела. Снова послышались песни. Наконец по радио был передан приказ снять заграждение. Промокшие милицейские офицеры разбежались по сторонам, как на первомайском кроссе. Вдвоем с полковником Вилкасом мы подошли к картонной будке, сооруженной объявившим голодовку Пятрасом Цидзикасом. Из большого китайского термоса он пил жирный куриный бульон. Рассердившись, я выплеснул содержимое термоса. Рядом была сооружена целлофановая теплица, в которой вальяжно расположилась группа девиц и парней.
— Мы помогаем Пятрасу голодать.
— Тьфу, черт бы вас побрал. Циркачи!
Плюнув, я уехал с сыном домой. Жена оценила ущерб: один рукав наполовину оторван, порван карман, правая рука ободрана чем–то острым и покрылась черными кровоподтеками…
Когда утром я пришел в штаб–квартиру «Саюдиса», там уже были подсчитаны пожертвования. Мокрые деньги были выглажены, высушены, но среди них не было ни одного доллара.
— Куда девал доллары? — спросил я казначея Урбу.
— На месте, — ответил он.
— У кого?
— Не важно. — Он отводил глаза в сторону.
— Ты, гад, не валяй дурака!
— Какая разница? Ландсбергис сказал, это будет специальный фонд.
— Слушай, детка, я не знаю, на кого ты работаешь, но чтобы эти доллары тут же были оформлены по акту, сложены в пачку и заперты. И не дай Бог я позову с улицы людей и еще раз все проверю.
В ходе разбирательства оказалось, что на собранные мной и другими активистами доллары Ландсбергис купил у французов музыкальный синтезатор и другое нужное ему очень дорогое специальное
Так великий интеллигент в первый раз перепутал деньги «Саюдиса» с собственными. Впоследствии такие дела стали системой. Еще позднее пожертвования соотечественников превратились в личную кассу этого господина, источник зарплаты его сторонников, доплат за участие в митингах и финансирование различных поездок за границу. В том же кармане исчез миллион, собранный канадцами для литовских сирот; туда же провалился дар норвежцев литовскому. народу. И снова Ландсбергис выкрутился, заявив, что он якобы создал фонд своего имени. После проверки этого фонда в 1995 году мы
Дурные примеры заразительны. Деньгами, которые жертвовали люди, безотчетно пользовались все, кому не лень. Помимо уже упомянутого господина, его прислужников: Чепайтиса, Урбы, Озоласа, 15000 рублей стибрил, казалось бы, неподкупный Арвидас Юозайтис. Эта сумма, полученная им за выпущенный календарь, предназначалась на издание «Вестей «Саюдиса»».
Когда такая неприятная истина всплыла на поверхность, Арвидас оправдывался:
— Меня в Старом городе ограбили бандиты.
— Чего же ты раньше не похвалился?
— Было стыдно признаться. Я спортсмен, думал, вы не поверите. До последнего дня постоянно думал, как вернуть эти деньги.
Примерно так он объяснял в заявлении, написанном на имя М. Мисюкониса. Но интерес к чужим деньгам не оставил этого человека и в дальнейшем. Где он ни работал, везде возникали подобные проблемы. Как–то ко мне обратился учредитель фонда «Сантара» предприниматель Й. Казенас с просьбой описать их беды. По его словам, председатель фонда, начисляя премии, никогда не забывал и себя. За присвоение денег Казенас подал на философа в суд.
Приехав в Паневежис, я ознакомился с сутью дела и не нашел ничего особенного, кроме почерка Юозайтиса — «стыдно признаться». Писать я отказался, так как это могло задеть многих уважаемых и любезных моему сердцу людей.
При работе над этой книгой чтение записей стало для меня неким обрядом, молитвой во здравие живых и за упокой ушедших. Снова и снова я вижу людей, с которыми меня сводила судьба. Было много друзей, много врагов, но верх всегда брали друзья. Только в период возрождения, по милости ландсбергистов, баланс перевернулся вверх тормашками. Но — так и должно было случиться…
Прежде всего, своих лучших друзей я встречал не в политике. Во–вторых, решив все описать, я часто лез туда, куда не следовало лезть вообще. И, в–третьих, но самое главное, что я попытался жить в соответствии с декларациями, которые провозглашал в своем творчестве. Оказалось, что оставаться самим собой в этой неразберихе было труднее всего.
— На кого тогда ровняться, во что верить? — может спросить читатель?
Прежде всего, нужно сохранять веру в себя, любой ценой, при любых условиях научиться запирать себя в узилище воли, не давая себе никаких поблажек или исключений. А если стремиться к чему–то, то только через людей, проверенных жизнью, через идеалистов типа аушрининков, поскольку только у духовности имеется непреходящая стоимость. Наше возрождение началось гораздо раньше появления «Саюдиса». Ландсбергисты только старались любыми путями заглушить эту истину безмерной похвальбой; своей ложью они заложили народу уши, вычеркивая из процесса первых глашатаев.
Вспоминаю, как о такой возможности меня предупреждал один из первых провозвестников возрождения Казис Борута. Выйдя из тюрьмы, он показал мне собственноручно нарисованный образ Отсробрамской Божьей Матери, с латинской надписью: «Mater misericordia, ого рго nobis». Я смотрел на этого бунтаря и не верил своим глазам. Работа была слишком простой, примитивной, выполненной на гладком холщовом полотенце, а вместо красок использовалась сажа, смешанная с каким–то жиром.
— Я это рисовал для матери, спасаясь от страшного одиночества. Понимаешь, сидишь среди людей, а чувствуешь себя таким одиноким, как глиняный истукан. И, самое страшное, — не тюрьма создала это одиночество, мы его туда занесли с воли. Это изделие гитлеров и сталиных. Сначала они нам подбрасывают какую–нибудь веселую многообещающую теорию, прикрытую митингами и праздничными гуляниями, потом подразделяют нас на слои и начинают насильственный дележ чужого имущества. Потом узаконивают это насилие не только против врагов, хотя бы и мнимых, но и против друзей. Еще позднее до небес возносят террор и страх, направляют их против любой личности и в конечном итоге формируют суть любой
