У Васи было три товарища – Юрки – Акимов, Ковалев и Маркелов. Они вместе слушали джаз по американскому радио, обсуждали книги, смотрели «трофейные» фильмы.
«Трофейные» не вполне точное название. Да, эти картины захватили в Германии, но сняты они были в Америке. В СССР с них срезали титры и меняли названия. «Ревущие двадцатые» Рауля Уолша превратили в «Судьбу солдата в Америке»… «Дилижанс» Джона Форда – в «Путешествие будет опасным»… Советские дети любили это кино. Оно было как бы гарниром к американской тушенке, что спасла их в войну. Как бы обещало другую жизнь. Открывало захватывающий мир, столь не схожий с тем, где бесконечной вереницей из порта тянулись колонны зэков.
8
В Магадане Василий увидел советскую власть в доселе неведомом ее измерении.
Что ни день, к карантинной зоне шли заключенные. С номерами на спинах. Иные – в кандалах. Аксенов с матерью жили в Третьем сангородке – как раз близ «Карантинки». Вася видел эти колонны ежедневно и был поражен числом осужденных. К тому времени он уже многое понимал и всё же даже представить не мог масштабов лагерного потопа.
Он спрашивал мать: «Как это возможно?» Нет, не «за что их?» – в Магадане этот вопрос был нелеп. Там спрашивали: какая статья? 58-я? А пункты? Пэ-Ша и 10. Легкие пункты. Вы счастливец… Понятно, Евгения не спешила открыть сыну глаза. «Ему жить! – говорили подруги. – А зная правду, жить опасно». Лишь доктор Вальтер страстно доказывал: отношений с сыном на лжи не построишь. Думать надо не о том, чтоб он привык ко злу, а о том, чтоб стремился к добру.
Что ж, буду честной, решила мать. И разъяснила: не «как возможно», а «почему». И поведала, через что прошла и что поняла на этом пути.
В ночь с 9 на 10 октября 1948 года она рассказала ему – первому и пока единственному – о замысле «Крутого маршрута». Евгения таила план ото всех. Она вообще была крайне осторожна. И в словах. И в поведении с представителями властей и их близкими. И хотя бывшие зэки порой твердили, что в Магадане, дескать, можно болтать всё: «Нечего терять – ну отправят опять в зону, да и хрен с ним»[18] – она так не считала.
Но осторожность была напрасна. А опасения – оправданны. 25 октября 1949 года ее снова забрали и отвезли в «Дом Васькова» – тюрьму МГБ.
Читая об этом, я пытался представить на месте Василия своего сына. Вот он в шестнадцать лет один в чужом городе, без единой родной души. В конце сороковых. С учебниками, кроватью, стопкой белья и парой рубах. Вот он стоит в «хвосте» со скудной передачей. Вот вновь видит марш заключенных. Я пытался это представить. Но не смог. И слава Богу.
А Вася это пережил. Трудно сказать, что было бы, если б не доктор Вальтер. Он ходил за парнем как за родным, следил, чтоб он не прогуливал школу. Тактично толковал о вере… О том, что Он всеблаг. И надо всегда молиться и не унывать. Эта забота и наставления помогли Василию пережить самые трудные недели, но арест мамы избавил его от остатков иллюзий.
Потому-то там, в Магадане, когда выпущенная из-под стражи в «бессрочную» ссылку Евгения Соломоновна и Антон Яковлевич подсказали ему, грезившему литературой, что надо идти в медицинский, он согласился. «В литинститут, – говорили ему, – тебя не возьмут. В университет тоже. Иди-ка ты в мед –
Аксенов описал эти марши в «Ожоге»: «…тянулся к санпропускнику длинный женский этап. Навстречу этапу маршировал из бани взвод японских пленных…
– Мадама, русская мадама, – захихикали японцы.
– Ох, желтенького бы мне сейчас, – услышал Толя рядом глубокий женский вздох.
– Желтенького, черненького, полосатенького, – простонал… другой голос <…>.
– Девочки, да ведь это же хахаль мой стоит! Худя, красавчик! Здорово, х…й моржовый! Мужчины, есть тут кто с прииска 'Серебристый'? Мальчики, мыла киньте! Умоляю, мыла!
С бугра летели свертки, пачки папирос, куски мыла, одеколон, консервы, хлеб.
А женщины были счастливы… они ловили нежданные подарки и выкрикивали какие-то, может быть, случайные имена.
– Фимка! Жора! Хасан, фраер голожопый! Мальчишки! <…>
– А вон этого, молоденького, не хочешь, Софа? Небось еще целочка. Эскимо!
– Оставьте ребенка в покое, шалавы!
…Толя с неосмысленным гневом повернул голову… Сейчас я их покрою четырехпалубным матом, тогда они узнают, какие парни живут в Магадане!»
9
Он очень хотел выглядеть матерым северянином. Видел себя крутым магаданцем.
Может, поэтому и набрался так сильно на выпускном?
Весна 50-го. Аттестат. Хорошо и отлично. Лишь одна, хоть и жирная, тройка. По физике.
Евгения Соломоновна в зале с дамами, что устроили Васе бесплатные обеды, когда она… ну, вы понимаете. Вот – «нормальная человеческая жизнь: можно делать покупки, шить одежду, слушать радио и получать от этого всего огромнейшее удовольствие». Она – ровня капитаншам, майоршам и полковницам. Вместе с ними слушает призыв «не забыть светлый золотой Магадан, построенный руками энтузиастов». Слышит его и Вася. Как тут остаться трезвым? И вот с тремя Юрками он лихо глушит магаданскую бузу.
Евгения с иронией пишет, как, выступая в классической женской русской роли, тащила его домой. А наутро он – осваивая классическую мужскую русскую роль – клялся не пить. И был прощен. Но что это мама всё плачет? А не из-за пьянки. А оттого, что знает: он уедет. Пора в Казань. В медицинский. В новую жизнь. Она ждет его. Как Толю фон Штейнбока из грядущего «Ожога».
Это там через четверть века усатый мачо Аксенов напишет: «В шестнадцать лет я был законченным рабом в рабском мире, но хотел быть… рабом, как все. Признать себя отверженным… значило обрести какую-то долю свободы… жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел». Так было до повторного ареста матери. А вот – там же и о том же, но после ареста: «…Я никогда не вернусь в школу, в класс с портретом маршала Берии… Я стану свободным бродягой, монтером, шахтером, рыбаком… Потом, быть может, получу образование, стану врачом, или ученым, или скульптором, или музыкантом, а может быть… не стану никем. Одно только ясно – я буду свободным человеком и всегда буду писать стихи». Вот как крепко взял в оборот душу его Магадан – на разрыв погрузил в муку самоопределения.
Шестьдесят лет спустя умудренный писатель скажет в интервью о своем настроении накануне отъезда на «большую землю»: «Я… понимал, что я – не советский человек. Совершенно категорично: не советский».
Магадан навсегда обжег его льдом.
Глава 5
«Карла Марла» и другие
1
И снова – Казань. Что называется, взрослая жизнь. Глядя на Василия, родные говорили: возмужал! А знакомые старые и новые: классный ты парень, Васька!
Вернувшись, он поначалу вновь попал в коммуналку на Карла Маркса под надзор Ксении и Матильды. Они были рады его поступлению на медицинский, от души желали хорошей учебы и успехов в труде и потому крепили контроль за поведением студента.
Это раздражало юношу. В его картине мира образы «ботана-отличника» и «классного парня с Колымы» не совпадали. И, одолев сопротивление тетушек, он съехал на квартиру к другу Феликсу Газману. Где и поселился с Юрой Акимовым, вместе с которым приехал из Магадана.
Жизнь вышла веселой. С кучей чудачеств, или, как сейчас бы сказали, «приколов».
Вот, скажем, парад нижнего белья. Кто в емких сатиновых трусах, кто в утлой бязи подштанников – они маршировали по комнате, отбивая шаг и твердя: «Мы – еврейцы-красноармейцы: ать-два, ать! Мы еврейцы – …» Говорят, эту рифмовку придумал Василий. Отражала ли она его культурную идентичность? Неведомо. Скорее, просто казалась смешной.
А бывало, Юрий, Феликс и Василий замирали у Госбанка на улице Баумана, задрав головы и тыча
