Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

и быть в шахте героем труда»[47]. А между тем Матвей Блантер, Юрий Долин и Юрий Данцигер спели об этом еще до войны. Просто галстуки – даже строгих цветов – слишком долго оставались в стране не слишком популярной деталью туалета.

Итак, «можно галстук носить очень яркий!..» – с ударением на первое слово… Что это значило? Да просто возможность жить по-своему, а не по указке. Носить хоть широкие брюки, хоть узкие. Хоть короткие волосы, хоть длинные. Читать хорошие, умные книги и спокойно слушать музыку, которую хочешь. Петь, плясать, писать, рисовать, лепить и говорить правду. А в чем она – эта правда? А в том, что указка отменяется: пора менять страну и меняться самим. Менять и меняться! И при этом не быть ни врагом, ни инакомыслящим. Ведь в обществе, где разнообразие норма, все мыслят инако…

Довольно подозрений, доносов, позора, надзора и лжи. Такими мастерками коммунизм не построишь! А ведь мы ж, ребята, «мы с вами люди коммунизма!». Комсомольцы, танцующие свинг. А то и буги-вуги. А то и рок-н-ролл… Мы люди коммунизма, умеющие ценить абстрактное искусство. Не потому, что как-то по-особому его понимаем. А потому, что в нем – самовыражение, протест, парадокс и поиск, а значит, возможность открытий, давно уже вычерпанная до скрипучего дна чугунными черпаками соцреализма.

Об этом он, понятно, не говорит впрямую, уж больно много еще вокруг собратьев по цеху, вооруженных такими черпаками. Аксенов достаточно прагматичен и осмотрителен, чтобы воздерживаться от раздражающих наставлений и романтических манифестов, но вполне талантлив, чтобы транслировать свои идеи не в лоб, но ясно. Инструментов у него для этого хватает: с одной стороны – описание сомнительных делишек и словес антигероев, а с другой – прямая речь героев, их диалоги, переживания и поступки. Это они в «Звездном билете» рушат ломами старые стены, решая вопрос: «Может быть – вот оно – бить ломом в старые стены? В те стены, в которых нет никакого смысла? Бить, бить и вставать над их прахом? Лом на плечо – и дальше, искать по всему миру старые стены?.. Лупить по ним изо всех сил? Расчищать те места на земле, где стоят забытые старые стены. Это не то, что класть кирпичи на бесконечную ленту».

Не знаю, читал ли роман лидер Pink Floyd Роджер Уотерс, но метафоры стены в текстах его оперы The Wall и «Звездного билета» столь созвучны, что невольно слышится и созвучие мироощущений английских и советских поэтов нового времени, упершихся в старые стены. И прежде всего – понимания: новые времена не приходят, их приводят, их создают. Люди искусства – музыкального, архитектурного, академического, прозаического, поэтического, политического и прочих. Создатели. Подобные Виктору – старшему брату главного героя «Билета» и фильма «Мой старший брат». Те, кто по простому билету едет от Москвы до Таллина[48] и обратно, а на проверку жизни дает другой – пусть она пробьет его звездным компостером. «Я люблю тебя, жизнь, – говорят, – и хочу, чтобы лучше ты стала».

4

А жизнь изменилась. И в «Юности» уже не писали: «Автор – врач». Он стал писателем.

И славу ему сваял не телевизор. Не скандал. Не хвалы критиков и коллег. А тексты. «Коллег» издал «Советский писатель». Повесть превратили в пьесу и поставили в филиале Малого театра, в Театре имени Гоголя, Ленинградском ТЮЗе… Номера «Юности» и «Московского комсомольца», где печатались фрагменты «Билета», таскали из библиотек.

Аксенов и режиссер Алексей Сахаров написали по «Коллегам» сценарий. Картина мгновенно стала хитом… Василий Ливанов, Василий Лановой и Олег Анофриев очаровали публику, как и песня «Пароход белый беленький», враз ставшая народной.

Ефремов, Миронов, Збруев, Даль и Людмила Марченко из киноверсии «Звездного билета», снятой Александром Зархи по сценарию, написанному Аксеновым, Анчаровым и им самим, и вышедшей в 1962 году под названием «Мой старший брат», очаровали ее не меньше…

Экран донес «Билет» и до тех, кто не читал журналов, но ходил в кино.

Аксенов стал знаменит.

Его полюбили читатель и зритель. Приветили его и товарищи. Приняли в Союз писателей. Взяли пайщиком в жилкооператив на улице Красноармейской, близ метро «Аэропорт». В 1960- м – еще до переезда – Кира родила сына Алексея, училась языкам и пению. Он же безостановочно писал. Надо было закрепить завоеванный успех. К его услугам оказались дома творчества, Центральный дом литераторов, другие артистические клубы, очередь на машину, поездки за рубеж.

О да, ему – мечтателю о путешествиях – они стали доступны. В первые годы известности Аксенов много где побывал. О Польша! О прекрасная Франция! О Япония! О путевые заметки!..

Тогда загранпоездки совершались с особого разрешения либо по велению властей. А так Париж и Токио заменяли Вильнюс, Таллин, Рига, Львов, Мукачево – Прибалтика и Карпаты – этот советский как бы Запад. Копченая черепица, червленые шпицы костелов, готика, мох стен и камень мостовых, флюгера на домах и башнях, решетки и арки, львы и орлы… Здесь грезились бескрайние перспективы, крепло ощущение уверенности в себе, правоты, свободы.

Модная литературная компания полагала, что так будет и впредь. Ах вот если б еще б без цензуры б и редактуры б. И (по возможности) и без критики б…

То есть не без нормальной критики, а без советской. Той, что шутники 20-х годов делили на «въедливую», «хихикающую», «зубодробительную» и прочие подобные.

5

В отличие от рассказов, большие вещи Аксенова вызвали мощный читательский отклик.

И жесткую реакцию критики. А придраться было к чему. Особенно – наследникам бетонного соцреализма сталинских времен. Для них на первом месте стоял, само собой, если уж не воин-герой или боец невидимого фронта, то точно человек труда – сталевар, строитель, шофер, рыбак, шахтер, нефтяник, лесоруб, водитель трамвая… Эти типы, как фигуры на Магаданском дворце культуры, относились к числу «тех, что не пьют», а если пьют – то за Сталина, а на худой конец – за здоровье молодых. Если трудятся – то беззаветно. А любят, как на фото из «Огонька». Да сразу и не скажешь – кого больше: невесту Наташу, родную бригаду или Родину.

А у Аксенова литейщики, моряки, ткачихи, поварихи и бурильщики, хоть и занимают важное место, – совсем другие. В «Звездном билете» рыбаки едут в город. Идут на выставку. После – обедать. Там выпивают – друг за друга – «несколько бутылочек». И следуют слушать классику. Там – кто спит, кто – прячется в буфете, но утром все идут на лов. Такие рыбаки!

И в «Коллегах» рабочий выписан не по шаблону. Он и выпить может. И подраться. Не сразу и поймешь: трудяга или бандюга. Ты ему: «В борьбу с алкоголизмом должна включиться общественность!», а он: «Сам- то совсем не употребляешь?» А услышав: «Умеренно… по поводу, так сказать» – хохочет: «Повод найти несложно!» И в будущих повестях «Пора, мой друг, пора» и «На полпути к Луне» почти все – от механика Сережи Югова и матроса Сизого до лесоруба Валеры Кирпиченко работяги – просто молодцы. И ничего, что водку мешают с пивом и девушек оценивают, шепча другу в ухо: «Вот это чувиха!», и после хорошей банки и «Рио-Риты», «когда пальцы скользят по твоей шее в темноте», им тоже «кажется, что это пальцы Луны, какая бы дешевка ни лежала рядом…», как это подмечено в повести «На полпути к Луне».

Это книга о встрече с любовью в момент, когда ты не готов. И всё. И ничего не попишешь. А станешь, как Валера Кирпиченко, летать по маршруту Хабаровск – Москва и обратно, мечтая встретить стюардессу Таню, в которую влюбился по пути в столицу, и тратить свои северные бабки. И встретишь ее наконец. И изумленно застынешь, поняв, что налетал расстояние, равное половине пути до Луны, что кругом весна, а ты нашел любовь. А что с ней делать? Не знаешь. Потому что она не нужна. И вместе с Валерой испытаешь боль этой лишней безмерной утраты. И только и сможешь, что глядеть, как она ест конфеты, угощая подруг. И только и сможешь, что полететь, поехать, пойти своей дорогой. Зная, что впредь будешь просыпаться с мыслью о ней.

6

Эта мысль не чужда человеку труда. Живому, мясному, веселому. Он не фанерный. Не выпиленный лобзиком. И думает он не только о социалистическом соревновании. Он тонко чувствует. И не только в связи с переходящим знаменем. Он думает. Но не цитатами из «Правды».

Граница между умственным и физическим трудом, которую, как обещала КПСС, должен был стереть коммунизм, исчезала в повестях Аксенова. Плюс – грань между чувствованиями и рефлексиями «креативного класса» и класса «рабочего». Выяснялось, что рафинированность, якобы присущая первым, –