Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Через год Евгения – ассистент кафедры методики преподавания истории в Восточном пединституте. А в 1926-м на свет появляется ее первый сын Алексей. Его отец – врач Дмитрий Федоров. Брак не был удачным, и доктор был отправлен пламенной революционеркой домой – на берег Невы. А она сама, эффектная и образованная общественница, снискала внимание в партийных, творческих и ученых кругах столицы красной Татарии – то есть в тех самых, где вращался видный партиец Павел Аксенов. Увидев Евгению, он обомлел…

* * *

…Как именно узнала о них Циля – не известно. Она была человеком нового мира и потому, без сцен и объяснений, сложила вещи и увезла дочь Майю в Покровское. А сама отправилась в Москву – в Институт красной профессуры. Окончив престижный вуз, пошла в Академию имени Фрунзе читать курсантам историю Запада – чтоб, значит, знали все причины его обреченности. Не забыла Цецилия и о диссертации, трудилась над ней упорно в Институте истории Академии наук. Одинокая жизнь в общежитии не смущала ее. Ей и впрямь остались от старого мира одни лишь папиросы «Ира». А всякие там антимонии полетели за борт корабля современности.

* * *

Ну а растущий партиец Аксенов получил – о чудо! – отдельную квартиру. Женился на Женичке. Пошел к новым постам. Его всё больше уважали «наверху», всё чаще приглашали на закрытую обкомовскую дачу Ливадия…

Теперь Аксеновы жили так: на улице Комлева – Павел, Евгения, Алеша, Майя и младенец Василий Павлович. На Карла Маркса – Евдокия, Ксения и Матильда. Их не обрадовал развод Павла и Цецилии, они считали Женю разлучницей. Майе и Алеше видеть их не рекомендовалось.

Вася же меж тем начал говорить. Не «мама» и «папа», а «носок» и «чулок» – вот первые усвоенные им слова. А там дело пошло…

Поначалу дети учились на дому. А после пошли в лучшую в городе 19-ю школу – в окружение мальчиков и девочек с удивительными именами: Крармия, Ленина, Октябрина, Ленистал и даже Зикатра… Вы, само собой, легко их расшифровали: Красная армия, Ленин – Сталин, Зиновьев – Каменев – Троцкий – Зикатра… Еще никто не знал, что ждет их завтра.

Всё, казалось, шло как надо.

Пятилетка пролетарским молотом ковала СССР. Уже работал ГАЗ, пылали домны Магнитки, дал ток Днепрогэс, прошла первая передача движущегося изображения (телекино). Началась разработка проекта грандиозного Дворца Советов, увенчанного статуей Ленина, в руке коей, протянутой в коммунистическое завтра, мог ездить грузовик.

Власть утверждалась твердокаменно и несокрушимо. «Мастера культуры», принявшие советы и готовые строить социализм, были объединены в союзы, в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций».

Партия видела роль искусства в управлении массами. И не только кино и цирка, как настаивал Ильич, но и других областей культуры. А чтобы сделать работу эффективной, нужно было сделать их управляемыми, прибрать к рукам.

Уже к 1932 году частных издательств, которых за десять лет до того в одной Москве имелось 220, не осталось вовсе. Свободный выпуск книг, газет и журналов стал невозможен. Времена, когда цензура отклоняла около пяти процентов текстов, миновали. Сопротивление Российской ассоциации пролетарских писателей и журнала «На страже литературы» было «раздавлено железным сапогом». Свободная критика партии с просоветских позиций не мыслилась уже с 1933 года, когда по «делу 'Союза марксистов- ленинцев'» были осуждены Мартемьян Рютин, Лев Каменев и Григорий Зиновьев.

* * *

Зимой 1934 года Павел Васильевич – делегат XVII съезда ВКП(б) – «съезда победителей». Делегатам вручали подарки. Не обошли и Аксенова – вручили патефон…

Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
И девушка наша приходит в шинели,
Горящей Каховкой идет…

На совещании у нового первого секретаря обкома Альфреда Лепы Павел узнал детали выборов ЦК. Против Сталина – больше 49 процентов. А при выборах Политбюро – чуть больше половины. Почти все другие получили сильное большинство, а Сергея Кирова – вожака питерцев – избрали единогласно. «Сам был вне себя! – крикнул шепотом Лепа… – И вконец осерчал, когда друзья Кирова – я, Косиор[1], Постышев[2], Эйхе[3], и другие взялись его качать. Мироныч вырывался: 'Идиоты, вы что – не понимаете, что ваша неуклюжая любовь боком выйдет мне![4] '»

Через девять месяцев его убили.

Глава 2 Черное озеро

1

Убийство Кирова сразило всех.

Доцент Казанского университета Евгения Гинзбург с двухлетним партийным стажем тяжело его переживала. Вот, значит, как: мы не покладая рук день и ночь строим социализм, а подлые изменники – троцкисты всех мастей – убивают лучших. «Правда», «Известия», все газеты и журналы, включая «Красную Татарию», гневно клеймят убийц и их пособников.

На городском партактиве призывают к бдительности и очистке рядов от замаскированных оппозиционеров. С докладом выступает профессор Николай Наумович Эльвов – историк партии, бывший оппозиционер, направленный из Москвы в Казань в своего рода академическую ссылку и одно время заведовавший в «Красной Татарии» отделом международной информации.

Его энергичные речи нравились. В том числе и Гинзбург. Выступление на партактиве было особо образным и ярким. Эльвов старался, зная, что обязан доказать лояльность. Ведь если кто и забыл о его прошлом, то уж точно не те, кто сослал его в Казань. История ссылки была шумной. Под редакцией Емельяна Ярославского[5] вышла четырехтомная «История ВКП(б)». И там, в статье Эльвова о 1905 годе, обнаружились «идейные ошибки», связанные со знаменитой доктриной Льва Троцкого – теорией перманентной революции. Да и вся книга в целом была раскритикована Сталиным в письме «О некоторых вопросах истории большевизма» в журнал «Пролетарская революция». Оно помогло четко квалифицировать суждения авторов: «контрабанда троцкизма». И «контрабандиста» Эльвова убрали из Москвы в Казань на исправление.

Там он стал профессором пединститута и членом горкома ВКП(б)… В ту пору ошибки еще не влекли неизбежной и страшной кары. Считалось, что работа в глубинке хорошо вразумляет столичных снобов и зазнаек, возомнивших себя теоретиками мирового рабочего движения. А Эльвов считался одним из таких. Оратор. Ловкий и едкий полемист. Подкованный марксист. С очень крупной головой и рыжей шевелюрой. Он был заметен. Он зажигал. Ему аплодировали.

И с этой трибуны он сошел под гром оваций.

А вскоре стоял в дверях квартиры Евгении Гинзбург с серым лицом и убитыми глазами. Взял на руки Васю. Сказал трясущимися губами: «У меня ведь тоже есть… Сережка… Четыре года. Хороший парень…»

– Что с вами, Николай Наумыч? – удивилась Гинзбург.

– Всё. Всё кончено. Я… только хотел сказать вам, чтобы вы не думали… Это всё неправда. Клянусь – я ничего не сделал против партии.

Она стала его утешать. Мол, всё бывает – и недоразумения, и наветы, и ошибки…

А он в ответ:

– Мне очень больно, что и вы можете пострадать за связь со мной…

Она изумилась: за связь? Какую связь? Вы в себе, коллега?

Они приятельствовали. Эльвов заведовал в пединституте кафедрой русской истории. Предложил Евгении писать хрестоматию по истории Татарии. Встречались они и в редакции.

Но «связь»? Стоп, если всё упомянутое «связь», то бояться ей решительно нечего.

– Вы не понимаете момента, – сказал он. – Вам будет еще труднее, чем мне. Прощайте.

И дверь за ним затворилась.

А утром, в фойе института, старик швейцар, знавший Евгению, шепнул: а профессора-то… рыжего-то… ночью-то… Увели…