— Пойдемте вон туда, — махнул доктор рукой в сторону пустыря за домом. — Там можно спокойно погулять с собакой.
Они направились к пустырю, и доктор, спустив пса с поводка, вдруг миролюбиво сказал:
— Граф очень старый. Ему уже десять лег. Он сам нуждается в защите.
Аркадий Моисеевич хотел еще добавить, что это, строго говоря, вообще не его собака. Щенка купила Софочка, когда была еще жива. И купила она его вместе с сыном Леней. Они очень хотели приобрести собаку.
Потом Софочка умерла от щитовидной железы, а Леня собрался в дальнюю дорогу.
У них всегда была очень дружная семья. Может быть, именно потому что семь лет Аркадий был на Колыме, а Софочка ждала его. Потом у них родился Леня. Он был поздний ребенок, а поздний ребенок у еврейских родителей — это что-то! Он был окружен любовью и заботой, как принц.
Они даже никогда не расставались и все свободное время проводили втроем.
— Нет, — говорил всегда знакомым Аркадий Моисеевич и яростно тряс головой, как будто с ним кто-то спорил. — Нет. Я люблю, чтобы все было вот так — так папа, так мама, так сын.
И при этом он всегда показывал руками, как они все должны идти рядком, взявшись за руки.
Когда Софочка умерла, Леня собрался в дорогу. Щенка никто, конечно, не выпускал. Сказали, что в Израиле и своих собак хватает в избытке и нечего таскать пса через моря и океаны.
Теперь Аркадий Моисеевич жил вдвоем с собакой Графом, а Леня — где-то на краю Синайской пустыни.
Аркадий Моисеевич однажды собрался к нему в гости — в позапрошлом году. Самому ему на больничную зарплату никогда бы не собрать было на билет, но Леня прислал деньги, и папа поехал.
Он вообще был очень хорошим сыном, все время что-то присылал. В основном модную одежду. Наверное, он считал, что папа тут пойдет ее выгодно продавать. Однако Аркадий Моисеевич не любил и не понимал торговлю. Он всю жизнь был врачом. Так что присылаемую Леней одежду он носил по преимуществу сам. Иногда он и продавал что-то, но редко. Одежда была очень модная, и знакомые подтрунивали над ним, называя его старым ловеласом.
Ловелас — это было совершенно несправедливое обвинение. Когда-то давно он таким и был. О, он был мужчина что надо — огонь… А теперь, конечно же, нет.
В Израиле Леня отвез его в свой домик, где жил с женой, на которой женился уже там, и с сыном — внуком Аркадия Моисеевича. Собственно, из-за внука Аркадий главным образом и собрался в дальние края.
Леня работал инженером в какой-то небольшой фирме, занимавшейся строительством. Жили они неплохо, хотя Аркадий Моисеевич с непривычки сильно страдал от жары.
Не понравилось же ему то, что Леня пристрастился к фундаменталистскому иудаизму. Он лично учил сына Ветхому Закону, носил на голове кипу и малыша заставлял носить ее тоже. Увидев собственного сына Леню в кипе, Аркадий Моисеевич поначалу стал просто смеяться. Когда он увидел, что точно такую же кипу носит и внук, а при этом еще бормочет что-то на иврите, то дедушке стало не до шуток.
Его это раздражало, как и боязнь свинины в доме и соблюдение всех прочих шестисот шестидесяти с лишним запретов…
— Леня, ты сошел с ума, — говорил сыну в сердцах Аркадий Моисеевич. — Или я тебя не знаю с пеленок, Леня? Или ты не был обычным советским пионером? Или я не помню тебя комсомольцем? Или ты не учился в нормальном ленинградском вузе и не ел свинину в стройотрядах? Что ты морочишь голову себе и ребенку? Это же ненормально…
Леня в ответ заводил что-то про Бога Авраама, Моисея и Иакова, про завет, заключенный Им с избранным народом.
— Или Бог Авраама не был к тебе милостив прежде? — спрашивал в ответ Аркадий. — Или Он только теперь стал милостив к тебе, после того, как ты надел на голову эту кипу, которую век не носил? Перестань сказать, Леня!
— Ты так говоришь, папа, оттого, что ты насквозь советский человек, — отвечал сын. — А я хочу забыть о том, как мы были в египетском рабстве. Здесь, на земле обетованной, мы должны жить в счастье и в завете с Богом и забыть все, что связывало нас с египетским рабством.
— Это нашу жизнь в России ты называешь египетским рабством? — догадался Аркадий Моисеевич. — И ты это говоришь мне, человеку, у которого четыре боевых ордена и одиннадцать медалей за храбрость?
— И которые тебе вернули только после семи лет лагерей, — язвительно говорил Леня, поправляя кипу.
— Как будто это были одни и те же люди, Леня, — кипятился Аркадий. — Идиоты и выродки есть в каждом народе, это совершенно не связано с ношением кипы и отказом от свинины. Это же маразм! Что ты компостируешь мозги маленькому ребенку? Он же мой внук и может у тебя вырасти полным идиотом…
Сын повязывал кожаный футлярчик на лоб, потом обвязывал руку ремешком и становился на колени молиться. Он молился Богу Авраама, Моисея и Иакова… Выпускник Ленинградского строительного института, лучший танцор на студенческих дискотеках и отличник марксистско-ленинской подготовки…
Аркадий Моисеевич в душе плевался и говорил сквозь зубы, что каждый сходит с ума по-своему. Он так и уехал тогда, не понимая сына.
С тех пор он не ездил туда, только регулярно получал письма, фотографии от Лени и посылки. И каждый раз вспоминал о том, какая у них была замечательная дружная семья, когда надевал поводок на Графа. Когда Граф умрет, оборвется последняя связь Аркадия Моисеевича с прошлой жизнью.
Все это он мог бы рассказать Скелету, но не стал этого делать, потому что вообще был противником разговоров с посторонними, а Скелет ему был к тому же и неприятен. Проходимец какой-то…
— Давайте вашу историю, — бросил Аркадий Моисеевич Скелету. — А то интриговать вы все мастера, а как до дела доходит — то и пшик…
— Про пшик — это мы еще посмотрим, — ответил Скелет многозначительно.
— Ой-ой-ой, — замахал рукой Аркадий Моисеевич. — И не надо меня пугать, прошу вас. Меня уже так пугали в моей жизни, что вам так не напугать. И не старайтесь… Один майор в НКВД все кричал мне, что он меня согнет в бараний рог. Потом то же самое кричали все чины рангом ниже, и так далее… А потом «бугор» в зоне шумел про то же. И все гнули меня в бараний рог. Так что, можете себе представить, я уже совершенно ороговел…
Скелет отметил про себя сказанное доктором про НКВД и про лагерь и это показалось ему многозначительным. «Ага, эта сволочь уже опытная, битая, — подумал он с удовлетворением. — Значит, уже попадался, мерзавец. И как только таких поганцев заведующими назначают?»
Он подумал, что находится на верном, правильном пути. Этому его научила служба в милиции. Если человек уже сидел, если имеет судимость — то наверняка из всех подозреваемых он и есть виновник. Кому же как не ему и быть виноватым. Скелет хотел уточнить, за что сидел Аркадий Моисеевич, но от удовлетворения этого любопытства пришлось отказаться. Спроси его — и Аркадий сразу поймет, что имеет дело не с всемогущим следователем, а с обычным человеком. Милиционер наверняка бы знал все про судимость Аркадия Моисеевича…
— Я вас не пугаю, — сказал он. — Мне вас пугать не надо — сами испугаетесь… Так вот, я вам расскажу историю о том, что несколько человек разъезжают по улицам нашего города и хватают людей.
— Азохен вей! — присвистнул подозрительно Аркадий Моисеевич. — Я полагаю, что таких людей не несколько, как вы сказали, а гораздо больше… Мало ли преступников сейчас разъезжает по городу и хватает людей… Или уж мы с вами об этом не знаем!
— Я говорю о тех, которые хватают людей для того, чтобы не убить их просто так и не ограбить просто так, а для совсем другой цели, — серьезно сказал Скелет.
— Таки вы уже могли бы и перейти к делу, — заметил Аркадий Моисеевич. — А то Граф скоро пописает и покакает, мне будет пора идти смотреть «Санта-Барбару», а вы еще даже не начали.
— У людей изымают их органы, — произнес Скелет замогильным голосом. — Изымают на продажу. И люди умирают. И делают это врачи. Врач. — Он выразительно посмотрел на доктора и замолчал, давая тому время подумать о своем положении.
