В КОНЦЕ ВЕКА
I
В самый сочельник, накануне святого праздника рождества Христова, разыгралась сильная метель. Снег валил густо. День переходил в сумерки. Ветер дул с севера, затрудняя водам могучего Везера выход в море. Волны реки, будто скопления бунтующей черни, вырастали вдали и теснились шумными толпами, разбиваясь о крепкие набережные славного города Бремена.
Почтенные горожане — именитые купцы, трудолюбивые и знающие толк в своем деле ремесленники, даже и бедняки в скромных хижинах, равно как и благородные рыцари и почтенные и богобоязненные аббаты и епископы — все на этот раз с особенным умилительным чувством приготовлялись встретить светлое рождество. Происходило это не только оттого, что упомянутый праздник исстари пробуждал в сердцах и простолюдина и знатного горожанина благочестивые мысли, но также и оттого, что предшествовал он сейчас не только концу года, как обычно, но и концу века. А именно: вместе со снежным сим декабрем долженствовали отойти в вечность и последние дни двенадцатого столетия Anno Domini, или нашей эры, как теперь стали называть иные летописцы в монастырях течение времени после явления миру господа нашего.
Как сказано, особенным чувством наполнены были сердца людские в зимние дни эти, ибо явственнее становился для них таинственный ход всемогущего и неотвратимого времени, и словно причащались они смене и движению его.
Вот отчего, да будет понятно, улицы и площади знаменитого города Бремена необычно оживлены были в послеобеденный час этого ненастного декабрьского дня. Поспешно проходили пешие, проезжали конные, торопясь, следовали повозки. Всякому не терпелось укрыться от непогоды в уютном тепле, в родственном или дружеском кругу, перед лицом приветливого огня, имея на столах все то, что служит к услаждению бренной нашей плоти.
Признаюсь, и я тоже, смиренный служитель господа, пробираясь в людской толчее под хлопьями снега и пронизывающим ветром, полон был тех же весьма приятных мыслей об ожидающем меня тепле и обильном угощении в доме достопочтенной Анны Пфайль, куда я был приглашен в этот день.
Анна Пфайль славилась как ревностная прихожанка церкви святого сердца Иисусова, в которой я долгое время служил причетником. Благочестие ее было всем известно. Мало того. Эта разумная женщина обладала живым соображением, а в нужное время — и крепкой рукой. Она была достойной супругой мужа своего, Мартина Пфайля, купца, внесенного в гильдейские списки города Бремена. Мартин же Пфайль принадлежал к сословию торговцев в третьем поколении, подобно отцу своему, Людвигу Пфайлю, и деду своему, хромоногому Филиппу Пфайлю; и ни разу не осрамил почтенного занятия купца, всегда вел свои дела по чести, хотя с приличным барышом.
В настоящее же время муж Анны, этот Мартин Пфайль, отсутствовал вот уже пятый год, отправившись в свое время, в сообществе с другими купцами, далеко на восток. Они везли с собой много товаров, которые надеялись продать с выгодой и на вырученное купить в других землях изделия редкие и дорогие. С тех пор ничего не знали о нем. Один раз только, года два тому назад, стало известно, что проезжал летом, на праздник святой троицы, через Гослар монах, который говорил, что видел Мартина Пфайля, живого и здорового, в степях за Дунаем, который, как он сказал, называется также у тамошних жителей река Истр.
Говорю об этом подробно к тому, чтобы читающий вместе со мной, недостойным служителем господа, смог бы вновь пережить изумление, которое, знайте, охватило меня, когда в упомянутый снежный и метельный день декабря приближался я к дому Анны.
Я увидел повозки с кладью и суетившихся возле них людей. Я ускорил шаги, ибо сердце мое забилось сильнее. Я понял, что нахожусь в преддверии события знаменательного, и не ошибся.
Да, Мартин Пфайль вернулся к очагу своему, и к жене, и к детям своим в канун светлого праздника Христова. Возблагодарим же господа за дела его.
Много умилительного было в сей вечер в доме Мартина и Анны, и всякий из гостей, имевший счастье быть там, веселился сердцем, глядя на глубокую радость их.
И чудная тишина наступила в первые мгновения, когда оказались все мы наконец вместе за большим дубовым столом, уставленным кубками с вином, блюдами с жареной дичью, лотками с длинными румяными хлебами и прочей снедью. Горели масляные светильники и ярко озаряли стол, собравшихся и комнату, в то время как за стенами ее бушевала вьюга.
II
Мартин Пфайль был бодр и весел, хотя утомление наложило отпечаток на его лицо.
Он обводил взором присутствующих и ласково улыбался всем, припоминая, кто есть каждый из сидящих с ним, и, видно радуясь, что припоминает верно.
Помню также хорошо, что разговор вначале у нас шел беспорядочно и плавному его течению положил начало лишь вопрос почтенного Генриха Циммермана, который поинтересовался, каких крайних пределов на востоке удалось достигнуть Мартину и другим купцам в их путешествии.
Мартин сказал, что крайним пределом была река Окс, мутная и широкая, дающая влагу обширной стране.
— А что за народы встречали вы на своем долгом пути, любезный Мартин? — спросил еще Генрих.
— Народы встречались нам разные. Среди них были и оседлые, и кочевые, но последних было, кажется, больше. Весьма интересно также, что все кочевники там одного корня, а именно куманы. Такое название дано им греками из Византии. Тех же куманов западные соседи их, киевские, черниговские, рязанские русы, называют половцами. А сами себя куманы именуют кипчаками, благодаря чему и места их обитания известны повсюду как степи кипчакские. Есть у куманов рабы, есть простой народ, а также два верхних сословия. Одно состоит из старейшин, другое — из князей. Старейшины владеют многочисленными стадами скота и рабами и господствуют над отдельными родами куманов.
— А что же князья? — полюбопытствовал вновь Генрих Циммерман.
— Вне рода и князя нет, — отвечал задумчиво Мартин. — Но князья выше простых старейшин. Князь наделяется властью не по избранию, но рождением. И старшие сыновья его наследуют достоинство и власть отца.
Сказав про это, Мартин Пфайль взял с вином кубок серебряный на тонкой ножке и сделал большой глоток.
— Я помню, — сказал он, поставив кубок, — что на обратном пути, на берегу одного из притоков реки, именуемой Дон, мы увидели ряд куманских шатров.
Вечер обозначился на небе, ибо солнце уже садилось. На смену жаркому дню пришла прохлада ночи. Купеческий наш караван, устав за долгий путь, начатый на рассвете, приблизился к реке и остановился. Стали готовиться к ночлегу. Погонщики развьючили коней, верблюдов. Предоставив слугам делать свое дело, я, в сопровождении некоторых моих спутников, направился к шатрам куманов.
Эти легкие жилища степных кочевников стояли тогда полукругом, образуя собою как бы дугу лука, тетивою которого служила река. Трава была свежа и сочна и зеленым ковром расстилалась под ногами. Куманов было много. Иные уже спешились и, оставив коней в стороне, рассаживались на войлоке. Другие еще ездили взад и вперед, обмениваясь восклицаниями и приветствиями.
В центре дуги стоял большой белый шатер, у которого торжественно восседали знатнейшие. Среди них, как потом узнал я, был старший сын хана, владетеля земель на левобережье Дона. Он правил здесь в отсутствие отца, ушедшего в поход на юг, к морю.
Развевались на копьях, воткнутых стоймя в землю, конские хвосты. Они были выкрашены в красный
