на нашем веку, и в письме, и в устах! Еще больше должны мы предполагать их в древности, когда в языке было более жизненной силы.
На этом основании легко понять органическую связь между языком Св. Кирилла в Солуни, вариантом его (отменой) на Черном море, или Днепре, на Волхове, в IX веке, языком Нестора и Киевской летописи в XI и XII веке, языком летописей Московского периода, языком петровским, ломоносовским, карамзинским и нынешним.
Так точно замечает и г. Григорович, что «в развитии языка нашего, вместо влияния церковно- славянского языка справедливее признать постепенное исчезновение старых и возникновение новых форм».
Но каким же образом могло случиться, чтобы в Киеве, на Днепре, говорили тем же, или почти тем же языком, какой употреблялся где-то около Солуни, в нынешней Македонии, и на какой переведено Св. писание Св. Кириллом и Мефодием, языком, который так долго мы отыскиваем и не обретаем?
А как могло случиться, отвечаю я, что племена славянские рассыпались по всей Европе и представляли собой в историческое время растасованную колоду карт?
Это мы знаем, в этом мы уверены, и это мы положительно говорим:
Словене жили на Ильмене и в Словении, близ Адриатического моря.
Хорваты в Галиции, в Исполинских горах, в Полабье, Штирии и Иллирии.
Дреговичи между Припетью и Западной Двиной, в Булгарии и Германии.
Дулебы по Бугу и в Чехии, Паннонии.
Древляне в Волыни и Полабье.
Северяне по Десне, Семи, Суле и в Польше, по Дунаю.
Поляне на Днепре и Висле, и др.
Племя, что мы называем теперь великороссийским, могло, по расселении славянских племен с юга, жить в окрестностях Селуня, близ берегов Черного моря, на Днепре в Киеве, на Волхове в Новгороде, и в нынешней Великороссии.
Положение историческое мы принимали бесспорно, — нам следует теперь только распространить, так сказать, его, и придать ему смысл.
Если одно и то же племя жило в разных местах, то и говорило в этих местах одинаково: словене говорили сначала одинаково на Ильмене и на берегах Адриатического моря; хорваты в Галиции и Иллирии, дулебы по Бугу и Чехии.
Великороссияне (которых мы теперь так называем), могли жить и говорить сначала одинаково около Селуна, в Киеве, и нынешней Великороссии.
Эта одна речь в разных местах подверглась впоследствии разным влияниям.
Сам церковный язык, заключенный, так сказать, в формы, остановленный в своем движении, носит теперь по местам следы этих явлений. Но несмотря на их разность, все-таки единство языка, сходство в переводе Евангелия по Остромирову списку, в языке летописей и в настоящем живом русском языке, или великорусском, повторяю, гораздо виднее, чем в каких-нибудь других наречиях, например: нынешнем болгарском и церковном, нынешнем сербском и церковном и т. д. До сих пор из всех славянских, живых наречий, самое близкое к церковному, кирилло-мефодиеву языку, есть, без всякого сравнения, великороссийское. Сравните, например, молитву Отче наш на русском наречии и на всех прочих славянских наречиях: которое ближе к кириллову переводу? Наше.
Поведем рассуждение далее. Воображаю себе летописца Нестора или другого монаха, — как могло придти ему в голову ломать себе язык и завести новую речь, постоянно соображаясь с церковными образцами, которых не знал же он сполна наизусть? Можно ли писать на чужом наречии, не зная его? А знать его было нельзя! За всякой формой ему надо бы справляться. Как бы не забыл он ту или другую, и не запутался в своих выражениях. Что за насилие должно было делать себе! Кто мог выдержать это? Вероятно ли это? Если теперь во всяком нашем сочинении на церковном языке, например, молитвах, сочиняемых на новые случаи, просвечивают наши руссизмы, каким образом можно бы уберегаться от них в древности, без нынешних грамматических и филологических исследований и познаний? А в летописях, в грамотах, вы везде замечаете естественность, правильность, живость, а не мертвенность!
В повествовании нашем приведено много мест из летописей, по которым можно судить о живости языка: присоединим еще несколько строк, доказывающих ее разительно.
«Се, брате, ты еси ко мне от отца пришел, оже отец тя приобидил, и волости ти не дал; яз же тя приял в правду, яко достойнаго брата своего, и волость ти еси дал, яко ни отец того вдал, что я тебе вдал, и еще есмь и Русской земли приказал стеречи тобе».
Или:
«В правду-ли идеши на Изяслава? Гюрги рече ему: како хощу не в правду ити? Сыновец мой Изяслав на мя пришед, волость мою повоевал и пожегл, и еще и сына моего выгнал из Русьской земли, и волости ему не дал, и сором на мя возложил; а любо сором сложю, и земли мьщю, любо честь свою налезу, пакы-ли и голову свою сложю».
«Изяславль же посол приеха у Киев, поведа ему Святославлю речь, и что ему Володимир сказал. Изяслав же слышав, и не устряпа, но посла опять посол свои к Святославу, река ему: брате! хрест еси честный целовал ко мне, ако со мною быти, а ворожбу еси про Игоря отложил и товары его».
«Сыновец ваю Изяслав… перед вами не творится прав, но кланяеться и милости ваю хочеть; аз же не прост есмь ходатаи межи вами…»
«Яз переже всих дал есмь тобе волость сю, говорит великий князь Рюрик Ростиславич зятю своему Роману волынскому, ноже Всеволод наслал на мя, жалуяся про тебе, аж есми на нем чести не положили преже; я же есмь тобе являл вси речи его, ты же ми еси ее отступился по воле, а нам како любо ему было ю даяти. А нам без Всеволода нельзя быти, положили есмы на нем старейшиньство вся братья во Володимере племени, а ты мне сын свой, а то ти волость иная, той ровна».
Неужели это не естественный, не живой язык?
Если бы Нестор и продолжатели его, киевские летописцы, были малороссияне, то каким бы образом могло случиться, чтобы они, писав на чужом, церковном наречии, как предполагалось ранее, не обронили там-сям какого-нибудь малороссийского слова, не употребили малороссийского оборота, не вставили иной поговорки или удержались от междометия? Употребляя язык чужой, нельзя по местам скрыть вовсе свой: малороссиянин проговаривается подчас по-малороссийски, великороссиянин по-великороссийски, белорус по-белорусски, серб по-сербски и т. д.
В летописи беспрестанно встречаются слова и обороты, точно так же и не церковные, как не малороссийские, которые, следовательно, и следует считать признаками племени летописцев, а с ними и обитателей. Так точно и в прочих сочинениях духовного содержания, нами исчисленных, мы встречали везде слова, обороты, формы великороссийские.
Эти слова, обороты, формы, следует считать частными, местными отличиями говора киевского от говора солунского.
Еще более — слова, относящиеся до жилища, до одежды, до пищи, в летописи, отнюдь не малороссийские. Везде вы видите избу, истопку, а не хату; сапоги, лапти, а не чоботы; квас, мед, жито, и т. п.
Дайте прочесть летописи Нестора, Киевскую и прочие любому великороссиянину, не знающему церковного наречия: он поймет их, говоря вообще, кроме того или другого старого слова, вышедшего из употребления, а малороссийской страницы он не поймет, даже образованный.
Дайте прочесть летописи малороссиянину, не знающему великороссийского наречия, он поймет их только, поскольку понимает великороссийское и церковное наречие, а свое наречие не окажет ему никакой пользы для понимания.
Следовательно, в летописях господствует великороссийское наречие, а малороссийского нет.
Следовательно, летописи принадлежат не малороссиянам, а какому-нибудь другому племени. Следовательно, племя другое жило в Киеве, около Киева, а не малороссияне, — поляне- великороссияне.
Много собственных имен в Киевской, Волынской и Подольской губерниях звучат великороссийскими.
Мнимые малороссияне с Юрием Долгоруким, Андреем Боголюбским, переселились на север, в землю
