Анохин резко крутнул ладонью, выставив ее ребром вперед.
«Зафлюгеровать винт!»[9] — перевел жест Филин. Он включил кран, но гидравлика флюгерования не сработала. Лопасти крайнего — четвертого — винта оставались в рабочем положении, вминаясь в воздушный поток. Филин почти физически ощутил, как он давит на кресты из лопастей, на переднюю кромку надломленного крыла, и болезненно сморщился.
Самое скверное — падали обороты третьего двигателя. Стрелка его тахометра попрыгивала, медленно, но верно отклоняясь назад. Но и без прибора было видно, как в светлом нимбе вращающихся винтов мелькали темные стробоскопические полосы — сбоивал «движок».
«Только бы не скисла турбина! — молил неведомо кого Филин, — только бы не скисла…»
Анохин ткнул в шторку штурманской кабины указательным пальцем, а затем развел его с большим до отказа. Правый пилот нашел в себе силы удивиться тому, как точно облекает майор в жесты свои вопросы.
— Штурман, расстояние до запасного аэродрома?
Володя вздрогнул и оторвался наконец от бесплодных поисков злополучного выключателя. Пилотский запрос возвращал все в привычное русло: работа есть работа, что бы там ни случилось. Голубая «гармошка» полетной карты сползала с прокладочного столика.
— …тысяч километров! — доложил Кижич и ужаснулся про себя этим тысячам небесных верст. И как это всегда бывало с ним в опасных и неприятных ситуациях, отчетливо услышал плачущие причитания матери: «Я ж тебе говорила?! Места на земле мало? Все люди как люди, один ты у меня — на блюде!.. Ну куда тебя понесло, неразумная головушка? Горе мое луковое!»
Мать жила в деревне под Киржачом и на днях прислала письмо, где делилась бедой: кипятком из опрокинувшегося самовара обварила ногу, просила прислать китового жира для заживления ожога, на Севере достать его проще. Да не так-то просто: китобойная флотилия поставлена на прикол. Однако знакомые рыбаки обещали достать… Выходит, никто ей теперь не поможет. У Володи даже слезы навернулись. Мало того что ожог, а тут еще и «похоронка» придет. Но слезы быстро высохли. До смешного не к месту подумалось вдруг, что Филантроп, маркер из бильярдной Дома офицеров, теперь не получит свою «пятерку». Кажется, этого жадного и хитрого старика зовут Филиппом. Но за вредность бильярдисты прозвали его Филантропом. На самом видном месте маркер вывесил угрожающий прейскурант:
«За порванное сукно — штраф 15 рублей. За сломанный кий — 6 руб. За расколотый шар — 5 руб.».
Этот расколотый и нарочно плохо склеенный шар — «семерку» — он выставлял всем новичкам и «накалывал» их на «синенькую». Под кием Кижича «семерка» разлетелась с первого удара. Пятирублевки при себе не оказалось, и Володя, не зная еще об уловке Филантропа, обещал принести деньги после полета.
Обороты последней на правом крыле турбины неудержимо падали… Бомбардировщик все заметнее заносило вправо, и Анохину все сильнее приходилось отжимать левую педаль — широкую, как совковая лопата. Чтобы уменьшить нагрузку на крыло, он сбавил обороты до предела…
Теперь, когда напряжение чуть спало, майор бегло перебрал маневры свои и «фантома». Собственно, маневрировал лишь истребитель. Он, Анохин, шел, не рыская по курсу, и без провалов. Объективный контроль это покажет… Летчик «фантома», должно быть, из асов. Новичок бы не подошел… Вот тебе и на старуху проруха. Черти его принесли! Рука у него дрогнула или на воздушном ухабе подбросило — разберись поди.
Филин подумал, что хвостовой стрелок, однофамилец Анохина, изолированный от головной кабины, еще не знает о пробоине.
— Командир, надо бы предупредить хвостового…
Анохин с минуту раздумывал, потом отрицательно покачал головой.
Филин снова выглянул в боковую форточку. Из пробоины выхлестывало горючее. Оно срывалось с крыла светлыми шариками…
«Вот теперь конец», — подумал капитан, и волосы под белым подшлемником стали мокрыми.
…Утром ничто не предвещало рокового исхода. Полет начинался так же, как и сотни предыдущих. Брезжила худосочная «холостая» — без солнца — арктическая заря. Из аэродромного автобуса выскакивали и разбредались по стоянкам пилоты с планшетами, штурманы с портфелями, все прочие — стрелки?, радисты, операторы — с сумочками для шлемофонов и кислородных масок.
С густым, сочным ревом оторвался от бетонки самолет и ушел на разведку погоды. Остальные машины стояли с зачехленными кабинами и походили на ловчих соколов, которым до поры надели на головы колпачки. Их «девятку» уже готовили вовсю: расчехлили, вытащили заглушки, убрали из-под колес колодки; «технари» сметали голиками снег с плоскостей.
У входа на стоянку Филину всегда приходила одна и та же мысль: какая скучающая морда у самолета на земле; в небе она наверняка не такая.
В воздухозаборнике четвертой турбины трепыхался флажок невыдернутой заглушки.
— Кузьменков! — подозвал Филин наземного техника. — Это что?! На киле вздерну!
Прапорщик виновато шмыгнул и бросился вытаскивать злополучную заглушку.
Володя Кижич приставал к правому: просил поделиться секретом, чем перекрасить старую кожанку, и как лучше — щеткой или из пульверизатора…
Потом все дружно взялись за лопаты — раскидывать навалившие за ночь сугробы; поругивали тыл — разгребать на стоянке снег не летчицкое дело…
Морозило. Океан парил, и сильный боковик нес туман на взлетную полосу. Но для тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, заправленного вперегруз для полета на «полный радиус», ветер этот был почти неощутим.
Анохин, чисто выбритый, как всегда, благоухал одеколоном «В полет». Для него бритье перед «большой работой», перед вылетом «за уголок» — за Скандинавию, — действо почти ритуальное.
Все сидели на местах и ждали подзадержавшегося на продскладе прапорщика Прокуратова. Дорофей Павлович с трудом бежал по стояночным плитам, волоча пухлую парашютную сумку. Бежать мешали меховые брюки и такая же толстая куртка. Поднятая цигейка торчала, словно боярский воротник…
Нет, добродушный румяный прапорщик не мог принести беду…
Потом пришел замполит в унтах с галошами, не знавшими грязи, и вручил второпях вымпел «Лучшему экипажу». Может быть, «зам» сглазил?
Филин добросовестно перебирал все утренние события, ища дурные предзнаменования. Это отвлекало от мыслей о пробоине и вытекающем топливе.
…Едва замполит спрыгнул на бетонку, как Анохин нажал кнопку, и нижний люк с зарешеченным иллюминатором бесшумно втянулся в самолетное брюхо, отсек экипаж от всего земного прочно, глухо, герметично.
— Люк закрыт! — объявил Филин. — Аккумуляторы включены. Магнитофон включен!
Потом была легкая предвзлетная суета: Володя Кижич искал свой мешочек с кислородной маской, Прокуратов вдруг вздумал переливать в термосы с чаем алычовый экстракт. Филин искоса следил, как прапорщик готовит «аэропойло». Бурая струйка лениво лилась в дымящиеся зевы термосов, будто некая техническая жидкость в заливные горловины… Филин не любил казенный чай. Ольга всегда снаряжала его литровым китайским термосом с клюквенным морсом. Но в этот раз термос, расписанный маками, остался дома.
Может, в этом загвоздка?
Чушь! Ерунда! Бабское суеверие!
Анохин турнул сердитым жестом начпрода, не вовремя затеявшего свою алхимию. Прокуратов заспешил, облил экстрактом спасательный жилет…
С КДП[10] дали «добро» на запуск двигателей.
Всякий, кто поднимается в воздух, нечаянно задумывается о смерти дважды: перед взлетом и
