Шампанское отдавало кислятиной и неприятно пузырилось во рту. Я поставил бокал на ореховый столик. Присел на краешек кровати, под пыльным балдахином.
Это был «Level 5. Президентский номер». Сквозь пуленепробиваемые стекла виднелись кремлевские звезды и почему-то колокольня Ивана Великого. Плоская телевизионная панель в углу транслировала CNN без звука. В баре поблескивали бутылки, как снаряды в ящике. Видимо, именно так разработчики Russian Sunsets представляли себе последний уровень роскоши 90-х.
Я вздохнул. Повертел запонку на белоснежной манжете рубашки. На ней был вензель: буква «D», сложенная из крошечных бриллиантов.
Тимур не пожалел денег на
Позади хлопнула дверь ванной.
— Ми-илый, — раздался тоненький голосок за моей спиной. — Я уже иду.
Я вскочил. Нет, это было невыносимо.
— Перестань, — сказал я ей. — Прошу тебя, не называй меня так.
— А как?
— Меня зовут Demon. Ты больше ничего не помнишь?
Катя опустила синие глазки.
— Я не знаю. Не помню. Но ты мне нравишься. Ты такой милый.
Она стояла совсем близко в шелковом, белом с золотом, неощутимом кимоно. YETY все же вставил в эту графику свой любимый Hentai, подумал я вдруг. И в эту секунду опомнился.
— Катя, — сказал я. — Katenok. Прости, что я не смог приехать раньше. Я не успел.
Ее ресницы дрогнули.
— Не успел, — прошептала она. — И не успеешь. Теперь слишком поздно, Дима.
— Почему?
— Не знаю. Здесь так красиво. Я лучше останусь здесь. В реале у меня все равно ничего не было.
— А я?
Она тихонько плакала. Я обнимал ее за плечи, зная, что ее не существует. Это всего лишь образ, думал я. Да, кончики моих пальцев чувствуют шелк ее кимоно, и ее волосы кажутся такими мягкими на ощупь, и это входит в набор шаблонов, привычных ощущений, ожидаемых реакций. Это разновидность гипноза. Фантомная графика.
Но ведь этот фантом помнит меня?
— Скоро забудет, — прокаркал голос YETY из угла. — А ты чего тянешь, Димон? Давай, лови момент. Поторопись, сказка кончается.
Я даже не оглянулся на телевизор. Бл. дская игра, думал я. Сколько раз я обнимал эти фантомы и никогда не задумывался, чье сознание в них живет. Никогда, до этого дня.
— Девять дней, — сказал YETY. — Девять дней они еще что-то помнят. Все меньше и меньше. А потом им это уже и не нужно. Сознание очищается, стираются ненужные синапсы… никаких привязанностей, никакой рефлексии. Сплошное совершенство. Хотя должен сказать, что общаться с ними уже не так интересно…
Девять дней, думал я. Если, конечно, он не врёт. Еще немного, и я стану никем для нее. Пустыми ячейками в ее памяти. Каким всю жизнь был для всех. Никем.
— Дур-рак, — криво усмехался человек с экрана. — Не, ну правда, дурак. Трахнул бы девушку, пока она тебя узнаёт… что тормозишь-то, девственник?
Катя подняла на меня глаза. А я опять не знал, что ответить.
— Это потому, что нашему Димону по жизни никто не даёт, — кажется, YETY обращался уже к ней. — Могу поспорить, что никто. Так и будет дрочить за копейки в своей Римской Империи. Вслепую, ха-ха…
Я отступил на шаг.
— Да, кстати, — продолжал YETY. — Я тут вот что понял, ребята. Вы оба в реале никому не нужны. Вы — неудачники. Это хорошо, что у вас не будет детей, потому что они стали бы такими же уродами.
Я ударил ногой в телевизионную панель, и она на миг выгнулась, перекосилась и наконец лопнула, рассыпавшись искрами. А потом все исчезло.
Я очнулся в своей постылой комнате, под утро. Вижн-дивайс еще работал, и в сумерках я видел опрокинутые стулья, сдвинутый стол и подушки, разбросанные по полу. Излучатели остывали.
Дверь по-прежнему была заперта изнутри. Может быть, родители стучались, а может, и нет.
Утром девятого дня я снова отправился в больницу. «Динамика отрицательная», — хмуро сообщил доктор. На его языке это означало, что дело обстоит очень и очень плохо. Я и сам знал, что надеяться больше не на что. Сказка кончалась.
— Прости, Katenok, — сказал я тихонько. — Я не успел.
Ее ресницы даже не дрогнули.
Я брел по широким окраинным проспектам, пряча слезы под темными очками. Стимулятор сетчатки не выносил влажности, и пару раз я чуть не попал под машину. Подвернутая нога все еще болела.
Рядом тормознула знакомая ржавая тачка. «Эй, парэнь, — окликнул меня бородатый водитель. — Садись, по пути».
Я не сразу сообразил, куда он меня везет. При свете дня местность вокруг выглядела совершенно незнакомой. Только когда где-то за высотными домами засвистел тепловоз, я понял, что именно сюда мне и было нужно.
Сидя в траве возле железнодорожной насыпи, я то впадал в сонное оцепенение, то просыпался от грохота проезжавших поездов. Кажется, моросил дождь; мне было все равно. Мы оба не нужны никому, думал я. Бедная девчонка из провинции и девственник-визионер, увлеченный порно-графикой. Вдобавок почти слепой.
Мой доктор был неправ. Мы не могли быть счастливыми. Никто не бывает счастлив вместе. Никто не может помочь друг другу. И наши игры написаны именно для того, чтобы мы это поняли.
Солнце садилось (Russian Sunsets, — пробормотал я с горькой усмешкой). Вижн-дивайс переключился на ночной режим. Картинка прояснилась: в высотных домах одно за другим загорались окна.
«Встань, Demon, — сказал я сам себе. — Пусть это будет твой последний закат. Ну и черт с ним».
Ты видишь, chekhov, насколько хреново мне было.
Замерзший и мокрый, я вошел в подъезд. На этот раз там даже не горели лампочки, но стимулятор зрения позволял мне по-кошачьи видеть в темноте; лифт вознес меня на пятый этаж. Дверь на площадку так никто и не починил. Тем лучше, думал я. Тем лучше.
Звонок прозвенел в глубине квартиры. Я стоял и ждал, держась за стену.
— Итак, ты здесь, — сказал Тимур холодно. — Наш мстительный Demon. Ну, заходи, заходи.
Он был в несуразном махровом халате, как после ванны. Это наполнило мое сердце неотчетливой тоской. В его комнате были включены излучатели — это я понял по еле слышному гудению, доносившемуся оттуда. Впрочем, в комнату он меня не пригласил. Включив на кухне свет, он усадил меня на стул и сам уселся напротив.
— А теперь скажи мне, Demon, как получилось так, что мною интересуется следователь?
Он уперся локтями в стол. Кухонный нож лежал в стороне. Почему-то я остановил на нем взгляд, Тимур заметил.
— Не знаю, — ответил я.
— То есть, это не ты
Жаргон девяностых прочно въелся в его сознание, решил я.
