доставлять, то некому. Возвращение поезда виделось событием из разряда чудесных.
Он стоял у часового над душой, придирчивым взглядом наблюдая, как тот сосредоточенно, сдвинув брови от напряжения и выдвинув челюсть, считает инструменты. От медицинского оборудования веяло родным и знакомым; Литвиненко почувствовал себя молодым и древним одновременно. Его будто выкопали из вечной мерзлоты и отогрели. Он ожил и взмахнул хоботом, как неуместный мамонт. Дальше по списку шел лазарет, и это согревало еще сильнее; чудилось даже, что впредь все пойдет хорошо и гладко. Литвиненко свежел на глазах, пока не спохватился, перехватив скучающие взгляды Жулева и Жамова. В тех же очах он прочел равнодушное недоумение, которое те позволили себе, воображая, что никто не заметит по занятости. Полковнику было без малого сто лет — что поделать, читалось в спокойных лицах бойцов. Значит, моложе не нашли. Людей вообще все меньше. И все же в диковину повиноваться такому ящеру, но они привыкнут. Они практичны и неприхотливы, время военное; если застигнет нужда и нет ни клочка газеты, сойдет и лопух. Полковник сгорбился. Миражи рассеялись, вернулась безнадежная бессмыслица.
Часовой все считал.
Литвиненко поставил галочку и пошел прочь, не дожидаясь, пока тот закончит.
Очутившись в лазарете, он удрученно пощупал койки — самые обыкновенные полки, плацкартный вагон.
— Где же медикаменты? — полковник вопросительно посмотрел на Жулева.
Тот осторожно кашлянул:
— Так товарищ полковник… вы не дождались. В лаборатории сейф стоит. Нужно вернуться…
Литвиненко махнул рукой:
— Пускай стоит с миром.
Жулев и Жамов переглянулись.
«Пропал сейф», — подумал полковник.
— И то верно, — затараторил Жамов, спеша закрепить победу. — У нас же не больница. Помрут, как миленькие…
— Вас никто не спрашивал, — негромко сказал Литвиненко, и солдат осекся. Он вдруг понял, что этим вот самым тоном, давным-давно, полковник мог отправить провинившегося к стенке. И хотя расстрелы были отменены, ибо кадры ценились на вес золота, тон пробирал до печенок. И что значит — отменены? Третьего дня комендант шлепнул двоих, и никто не пикнул…
Полковник же постановил для себя не баловать лазарет посещениями. На то ему обещаны в усиление два дипломированных эвтанолога. Ситуация такова, что в Последний Путь не только провожают, но и отправляют — конечно, по желанию заявителя. И желающих будет не так уж мало, не очень-то хочется подыхать в одиночестве, под забором, когда можно цивилизованно, чужими руками, в атмосфере участия.
— Товарищ полковник, — Жамов испытывал потребность замять сказанное. — А вы через Ярославль поедете или в объезд?
— А что в Ярославле? — отозвался тот, щупая обивку и думая о чем-то своем.
— Так сообщали, что нанесли удар, — напомнил Жамов. — Едреный.
— Кто нанес удар? — проскрипел полковник, продолжая свое занятие.
— Кто ж его знает. Говорят, единичный. Кто-то нанес.
— Да никто не наносил, — вмешался Жулев. — Что ты мелешь? Ребята надыбали бомбу, долбанули по дурости. Кому и на что твой Ярославль сдался?
— В Ярославль не поедем, — коротко ответил Литвиненко. — Стороной пройдем. Да это без разницы…
Жулев продолжал наседать на Жамова:
— Там-то как раз можно жить! Бомбой, небось, всю заразу повычистило, как хлоркой!
Тот пренебрежительно скривился:
— Да нет никакой заразы, остынь…
— Ага, нет! Отчего же дохнут?
— Оттого, что незачем дальше жить и нечем…
— Ну так и подыхай тогда сам, тебе-то уж точно незачем…
— Зато есть чем, — гоготнул Жамов и почему-то подтянул провисающие портки.
— Седьмой вагон, санобработка, — оборвал дискуссию Литвиненко.
«Кто комплектовал состав? — раздраженно подумал полковник, выходя в очередной тамбур. — Этих идиотов надобно судить за саботаж. Ресторан, потом лазарет, потом пункт санобработки».
Он успел утомиться. Он и в начале инспекции не горел желанием пересчитывать мешки и бутылки, зная, что добрая половина движимого и недвижимого украдена — начнется разбирательство, его втянут, по его наводкам постреляют первых попавшихся… Душа у Литвиненко давно уж сделалась заскорузлой, но все-таки ему было противно, неприятно в этом участвовать.
Полковник прошел по седьмому вагону, не задерживаясь, лишь мельком отмечая, что кое-что осталось. Солдаты озабоченно топотали, подлаживаясь под черепашью скорость старика.
Литвиненко же вспоминал: молодой, серьезный, суровый по военной необходимости, в хирургическом халате с тесемками на спине, он идет по составу, кивая свежим инвалидам, и за ним поспешает сестричка. Пахнет паровозной гарью, ковылем, кровью, гангреной, карболкой; вагоны гудят от стонов, сочащихся сквозь зубы; играет гармонь: впереди — русская, позади — губная немецкая. «На всю оставшуюся жизнь… нам хватит подвигов и славы…» У молодого Литвиненко даже нет при себе оружия. Ему положено, но он не носит. Он не за этим здесь. Но когда налетает вражеская авиация, он, выгоняя под откос персонал и оставаясь с ранеными, палит по «мессершмитам» из «токаря», высовывается в вагонное окно…
В восьмом вагоне был еще один холодильник — он, собственно, и был вагоном, этот холодильник, или холодильником вагон, как угодно. В нем хранили провизию. Сложили все без разбора, как требующее низких температур, так и способное без них обойтись.
— Минуточку, товарищ полковник, — Жулев обогнал Литвиненко. — Тут у нас каверза.
Они задержались в тамбуре. Жулев полез в карман штанов, вынул ключ; то же самое сделал Жамов. За ключами последовали конверты, оба вскрыли их одновременно.
— Зяблик, — прочел Жулев.
— Зяблик, — утвердительно кивнул Жамов.
Они сравнили напечатанное на вложенных карточках, слова совпадали, зяблик и там, и там.
— Это коды на каждый день, — пояснил Жулев полковнику. — Их в полночь меняют.
Отомкнули щиток ключами, синхронно их вставив. Открылись две рукояти; Жулев оттянул левую, Жамов — правую.
— Путь
— Иначе что?.. — пасмурно заинтересовался полковник.
— А иначе нас бы расколошматило в клочья. И попалило бы. Тут скрытые лазеры и пулеметы. Это же, можно сказать, сердце поезда, — значительно пояснил Жамов.
— Намедни один полез, так потом полдня оттирали, — добавил Жулев.
Сердце поезда было простукано и прослушано; опытный Литвиненко заметил, что моторчик поизносился. Сердечные болезни — извечный бич, тут лазером не обойтись.
Полковник сам не заметил, как осерчал и добросовестно переписал недостающие килограммы. Почему, черт возьми, он должен отвечать? Не скажут же, что он это сожрал. Сегодня точно не скажут, а вот когда тронутся… или вернутся… Но никто не вернется, и говорить будет некому, и сожрать тоже. Он занимался бессмысленным делом, собирая уголья на головы неизвестных воров и готовя тылы по привычке.
Жулев кашлянул.
— Народ докторов прокормит, — напомнил он в утешение. — А могильщиков и подавно.
…Девятый и десятый вагоны были жилыми: один — купейный, другой — плацкартный, для солдат. Литвиненко пощупал сырые матрацы. Казалось, что на них еще вчера умирали всеми покинутые холерные
