Оборудование выходило из строя, сыпались детали. Я чинила коллектор — ломалось устройство причаливания и ориентации. Едва я заканчивала с ним, начинал барахлить отражатель. И так — до бесконечности. Но я упорно возвращалась на корабль. Уже даже не столько с надеждой когда-нибудь улететь — чем больше проходило времени, тем меньше я в это верила. Я окуналась в работу, чтобы не думать о неизбежном.
…Шло время, а болезнь не прогрессировала. Головные боли навещали меня редко. Может ли пыльца исцелить меня? Я не знала. Но хотела в это верить. Хотела — и отчаянно боялась.
Я слышу, как присвистнул Джонас, и выхожу на крыльцо. Мои сорванцы, кроме двух волков, притащили из Леса барсука. Расцарапанная мордашка Стива светится от счастья. Еще бы — барсуки сплошь покрыты шипами, их удается убить не всякому охотнику, так что у двенадцатилетнего мальчишки есть повод для гордости. Тайлер посматривает на него снисходительно. Не потому, что он на два года старше. Он сегодня убил поганую черепаху, а это на всей Самарии не под силу никому, кроме его отца.
Я прячу улыбку и спрашиваю:
— Откуда ссадины? Опять с мальчишками из деревни дрался?
Стив задирает нос и гордо заявляет:
— С ними подерешься! Они же ни за что в жизни сдачи не дадут! — Мнется и смущенно продолжает: — Мы с Тайлером… э-э… поспорили… Мам, это нечестно, он сильнее. Научи меня драться так, чтобы я мог его победить! Ты ведь умеешь!
Да, я умею. Умею так, как никто больше на Самарии.
— Кулаки надо пускать в ход только по делу, — строго выговаривает тем временем Джонас нашему старшему. Тайлер виновато опускает голову.
До нас доносится звук церковного колокола, очень слабый — наш дом стоит на самом отшибе. Это потому, что мы отлучены от церкви, и в деревне нас не жалуют.
Джонас берет добычу наших мальчишек, и мы отправляемся на рынок. Проходим мимо двух холмиков под корявыми осинами. Муж приостанавливается у одного, с небольшой каменной стелой и надписью на ней — «Марта Экер». Это мать Джонаса. Она умерла несколько лет назад. На соседний холм муж старается не смотреть. На этой могиле стоит простой деревянный крест с небрежно нацарапанной надписью «Волчара».
Заканчивается Сезон Солнца, погода стоит хорошая, и потому мы идем не спеша. Идем мимо общественных полей, мимо пекарни, мимо дома плотника Винтера. А у кузницы задерживаюсь уже я. Я всегда здесь останавливаюсь.
На дворе кузницы ржавеют груды металлических обломков. Но мое внимание привлекают не они. Среди железных останков стоит крепкая, высокая машина на шести колесах. Ее матовая поверхность покрыта всего лишь легким налетом ржавчины, а из боков торчат небольшие крылья.
Каждый раз, когда я останавливаюсь и разглядываю ее, я неизменно ловлю на себе взгляд мужа. Он смотрит на меня с такой пронзительной грустью и болью, что у меня щемит сердце.
Эта машина влечёт меня, вызывает смутную тревогу и бередит душу. Она будит во мне какие-то неясные воспоминания, но, как я ни стараюсь, я не могу выудить их из памяти…
Джонас осторожно берет меня за руку. Я вздыхаю, и мы продолжаем наш путь к рыночной площади.
Сергей Тараканов
ЦЕНА ДУШИ, ИЛИ
САМОИСКУШЕИИЕ ГРАЖДАНИНА АНТОНОВА
Юрий Сергеевич Антонов, преподаватель литературы одного провинциального вуза, поднялся к кафедре, привычным жестом поправил очки и начал лекцию о Достоевском. За последние годы огромный и неуклюжий корабль государства развернулся, наконец, на 180 градусов, утопив на повороте многих преподавателей, в основном — обществоведов. Утлая лодочка Юрия Сергеевича удержалась на плаву. Русские классики 19-го века, ранее все как один реалисты, атеисты и революционные демократы, разом, как по взмаху волшебной палочки, стали метафизиками, церковными христианами и монархистами, в крайнем случае — демократами либеральными. Вот и сейчас, вяло пережевывая сюжет «Преступления и наказания», Юрий Сергеевич остановился на близости Достоевского к Русскому Императорскому Дому (все с большой буквы), используя недавно прочитанную книгу Игоря Волгина. Надо отдать должное Юрию Сергеевичу — читал он много и с удовольствием, в отличие от своей аудитории, к этому устаревшему занятию не склонной. Девицы навострили ушки: близость к императорскому дому приятна любому русскому, будь он трижды демократ… Тут лектор вдохновился и, используя дневники писателя, обрушился на гнилой Запад за его рационализм, бездуховность и стремление к комфорту и наслаждениям.
Ругать Запад с недавних пор было признаком хорошего тона среди гуманитарной интеллигенции, особенно после соответствующей дозы алкоголя. Аудитория заскучала. Студентки филфака, ласково прозванные в городе литпутаночки за интеллектуальную недостаточность и склонность к свободной любви, о запахе Запада были другого мнения и явно предпочитали комфорт и наслаждения. Затем Юрий Сергеевич провел параллель между Фаустом, продавшим душу дьяволу и, тем не менее, не попавшим в ад за свои грехи, и Раскольниковым, искупающим добровольно одно преступление. Еще раз обругав Запад за снисходительное отношение к греху, он закончил лекцию, попрощался и отправился домой.
По дороге домой доцент задумался. Он, как и многие другие, легко сменил вероисповедание, в чем были свои плюсы и минусы. С одной стороны, на партсобрании все сидели, а в церкви приходилось стоять. Кроме того, будучи человеком полусвободной профессии, он любил поспать по воскресеньям, а служба начиналась рано. Но были и плюсы. Уже не ловил за пуговицу секретарь парторганизации с вопросом: «Почему ты не
