голенищами и толстенными рубчатыми подошвами. Такими только яйца давить. Или, положим, челюсти. Я провёл пальцем по занывшим вдруг булатным зубам с гравировкой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и скомандовал:
— Двинули. Я первый.
Теперь идти следовало более осторожно. Патрулей я не опасался: даже столкнувшись с нами нос к носу, они и их псы пройдут мимо. Куда страшней были минные поля, петли, ямы и другие подлые ловушки, которыми густо нашпиговали лес немцы. Будто самый цивилизованный народ Европы превратился вдруг в раскрашенных дикарей Нового Света, добытчиков скальпов и пожирателей человечины.
— Что это? — Галилеянин схватил меня за плечо. — Вон там. Трупы?
В широкой, но неглубокой ложбинке, почти сливаясь цветом с травой, виднелось несколько удлиненных бугорков. Над ними вились мухи.
— Посмотрим, — сказал я.
Тела, истоптанные и разорванные в клочья, уже начали припахивать. Судя по одежде и оружию, это были солдаты, но не русские и не немцы. На некотором отдалении валялся виновник их гибели: боевой тевтонский кабан. Огромный зверь с аршинными клыками, от пятака до хвоста закованный в железные доспехи. Часть бурых от крови броневых пластин была сорвана. Перепаханная пулями плоть под ними напоминала паштет. Приживлённая к кабаньему загривку голова погонщика — белобрысого подростка лет двенадцати в рыцарском шлеме — удивлённо смотрела в небо белёсыми чухонскими глазёнками через дыру на месте отвалившегося забрала.
Экая мерзота! Германцы и впрямь одичали, раз творят такое. Я с гневом плюнул на бесовскую тварь.
Мойша перевернул тело одного из погибших, чертыхнулся.
— Наши.
— Англичане?
— Американцы. Группа «Бастэрдс» лейтенанта Рейна. Я думал, парни действуют во Франции. Какая бесславная гибель — быть затоптанным свиньёй…
— Подбери сопли, — сказал я. — И вперёд. У нас мало времени.
Фюрер немецкого народа, человек, заливший полмира кровью, выглядел жалко — трясущийся мелкий сморчок, контуженный, посечённый щепками, в запорошенном известковой пылью мундирчике. Я взял поганца за шкирку, как Руслан Черномора, поднял на уровень лица и посмотрел ему в глаза. Он пискнул и тотчас опустил синюшные, набрякшие веки. Но я успел разглядеть в зрачках то, чего не видел никто. Нет, это было не безумие, не одержимость; это была смертная тоска гусеницы, заживо пожираемой изнутри личинками осы. Когда-то этот человечек впустил в себя паразита, надеясь на величие, которое тот пообещал. Величие было достигнуто, только какой ценой? Человечек больше не принадлежал себе. Паразит питался его добротой и любовью, упромысливал его в мозг длинным ядовитым стрекалом и обильно срал ему в душу.
Душа, превращённая в уборную, смердела.
Мне встречались такие страдальцы и раньше. Обычно это были люди гордые, честолюбивые, часто богатые. Купцы, дворяне, писатели, актёришки. Фабриканты, военные, куртизанки. Даже священники. Ко мне самому во время радений на Афоне приходил такой паразит. Червяк в локоть длиной, а толщиной с мизинец, мягкий и кольчатый. С маленькими ручками числом четыре, крошечным личиком непорочной девицы, но бесстыдными чёрными губами дудочкой. Непостижимым образом выполз из обычного камня, весь в сиянии, будто святой, и приступил ко мне, обещая милым голоском безбедную жизнь, злато и власть над людьми. Нужно было лишь впустить его к себе внутрь, чтоб он улёгся вдоль позвоночника. Я порвал гадину надвое и в ужасе отбросил корчащиеся останки. Они светились всю ночь, как бы вопрошая: не ангела ли ты убил, Григорий?
Наутро пришли монахи, забрали увядший прах искусителя и рассказали, что подобные аспиды живут на Луне, в гигантских пещерах, где у них целые города, и являются не демонами, но лунными людьми. К нам попадают со звездопадами. Убивать их грешно, а только и принимать в себя грех сродни прелюбодеянию. Изгонять их должно строгим постом. Одного не сказали монахи, как поступать с изгнанными аспидами.
Позднее оказалось, что изгоняются они также хлыстовскими оргиями, молитвами, оскоплением, тяжёлым трудом, удушением, прижиганием либо утоплением, а вместо убийства можно отдавать их курам. Глупые птицы клевали ползучих лунных человечков веселей, чем мочёный в вине хлеб.
Я видел сотни лунных аспидов, но разжиревших до такой тучности, как у плюгавого фюрера, — никогда. Изгнать его было невозможно. Только убить.
Сунув Гитлера вверх ногами в мешок — он уместился почти целиком, — я поворотился к галилеянину. Тот с бесстрастным выражением на одноглазом лице забивал черномундирных офицеров из усыплённой мной свиты Гитлера. Точно библейский патриарх козлищ. Ножом в сердце. Рука мерно вздымалась и опускалась. На кулаке, обмотанном кожаной повязкой, поблёскивал золотой магендавид. Я ждал, что Мойша будет при этом творить иудейскую молитву или выкрикивать проклятия, но он молчал.
— Хватит, — сказал я. — Уходим.
Он замер с поднятой рукой.
— Я должен прикончить всех. Даже этого будет мало, но я должен…
— Нет, — оборвал его я и, крякнув, забросил мешок с фюрером на плечо.
Мойша разжал пальцы. Нож брякнулся о бетонный пол ангара. Галилеянин аккуратно смотал повязку с кулака, обтер о штанину и надел на голову, спрятав под кожаной полосой пустую глазницу.
Второй глаз был пуст ничуть не менее.
Мы остановились в знакомой ложбинке. Усадили Гитлера верхом на канистру и примотали медной проволокой, чтобы не сползал. Похоже, он окончательно перестал понимать, что происходит: мелко кивал головой, сбивчиво лопотал, время от времени тихо, но яростно вскрикивал. Я предложил сжечь вместе с ним тела американцев, но Мойша воспротивился.
— Не дело славным парням гореть рядом с падалью.
Фюрер вдруг замер, выпрямил спину, вскинул голову. Прояснившимся взглядом уставился на галилеянина и, тряся сальной чёлкой, прокаркал фразу из трёх и ещё трёх слов. Не русскую, не немецкую, не иудейскую. Вообще не человеческую. Это был язык лунного аспида. Очнувшегося после контузии, собравшегося с силами и приказавшего убить меня.
Сопротивляться силе, способной повелевать целыми народами, Мойша не мог. Он вздрогнул и рывками, как заводной манекен, демонстрирующий в витрине модную шляпу, потянул с плеча пистолет- пулемёт.
Тогда я обеими руками вцепился в бороду, рванул её — до боли, до хруста в челюсти — и промолвил:
— Умри!
Вместе с последним звуком из пылающего жерла моей глотки вырвался снаряд, в который сплавились пули Пуришкевича, юсуповские цианиды, моя дикая ненависть и моя святая вера. Оседланного лунным аспидом сморчка разорвало надвое; рухнувшие наземь останки мгновенно вспыхнули, будто охваченные адским пламенем. Я сшиб оцепеневшего галилеянина с ног, упал рядом.
Взорвалась канистра.
…Мойша раздавил башмаком то, что осталось от фюрерского черепа, вмял прах в землю и глубоко затянулся трещащей сигарой. Ладони у него были сплошь в мозолях: хоронил американцев. Хоть почва в ложбинке и была песчаной, но для рук, отвыкших от крестьянской работы, рытьё братской могилы стало тяжёлым испытанием.
— Бросал бы ты всё-таки курить, — сказал я. — Бесовская привычка.
— Может быть, после войны. Что ты там вырезаешь?
— Закончу, увидишь.
