сенях послышались недобрые шаги. В избу вошла Полина.
— Тут Васятка мой? — спросила она, озираясь в темноте.
— Слезай, Василек, — сказала Нина.
— Опять он у тебя?
Голос Полины дрожал от страха и злости. Василек забился в угол и затравленно глядел на мать, а Нина суетливо сползла с печки, ухватила Василька за ногу и насильно стянула его. Прижала к себе на мгновение, чувствуя на лице его молочное дыхание, и поставила на пол. Полина дернула сына за руку, с маху наподдала ему и вышла, резко хлопнув дверью.
Со двора слышался натужный грубый Васяткин плач, точно не мальчишка плакал, а бычок ревел, потому что неумел плакать Василек, неумеючи плакал. С характером был.
Нина долго сидела у окошка, зябко куталась в пуховый платок и не могла унять мелкой дрожи, колотившей руки и плечи. Зачастил дробный, сыпучий, осенний дождик. Нина влезла на печку, угрелась там, лежала, вслушиваясь в тихий шелест дождя, смотрела в смутно белеющий потолок и вдруг чему-то улыбнулась: так, ничего особенного, просто привиделся ей Василек. Он стоял, как давеча, на той стороне улицы и настороженно смотрел в их двор. И рукой ей махнул. А может, и не махнул, а просто ей так захотелось. Только все равно радостно отчего-то стало на душе, и не такой сиротливой уже казалась изба.
Мы — кузнецы (маленькая повесть)
Глава первая
Колхозная кузница стояла на склоне оврага, спрятанная в зарослях бузины и лещины. Ее ниоткуда не увидишь, кузницу, но зато из нее видно все, что окрест: вон гуси плещутся в ручье, протекающем в овраге, а вон женщины стирают белье в бочаге, гулко хлопая вальками. А если вверх посмотреть, то увидишь, как по краю оврага катятся автомашины, подводы и велосипеды.
В кузнице работает чернобородый кузнец Панас. Он высокий, сильный, еле втискивается в кузницу, а работая, пригибается, потому что иначе голова пробьет крышу и будет торчать наружу, как телевизионная антенна — всей деревне на смех. Вот почему, наверно, и сутулится Панас — ходит, словно боится развернуть свои плечи и ненароком кого задеть.
В кузнице и возле нее много всяких вещей: старые бороны, мятые колесные ободья, пудовые амбарные замки, стертые автомобильные покрышки… Бог весть в какие времена и кому они служили!
Но главные в кузнице вещи: горн с мехами, похожий на древнего дракона — такие в жизни не бывают, а только еще в сказках живут, и наковальня — не наковальня, а огромный перевернутый утюг.
Вместе с Панасом работает в кузнице Илья, его подручный. Дело у него маленькое — качать палку- качалку от мехов и плющить кувалдой поковку. А уж вертит поковкой Панас, — здесь соображать надо. Выхватит ее из горна, швырнет на наковальню, рассыплет молоточком призывную трель, укажет точно, куда бить надо, а уж Илья примерится своей кувалдой да как бухнет. И пойдет по кузнице стук-перезвон, полетят звоночки-бегунки над оврагом, над деревней, над полем, над лесом — повсюду слыхать.
Любое чудо вдвоем могли сотворить: из длинной пластины обод согнуть, из кривой железяки лемех отковать, а из стержня сколько хочешь понаделать скоб, клепок и болтов.
Где бы ни был Ивка Авдеев — дома ли, на огороде или на улице, но как заслышит стук-перезвон, дух захватит от радости, побежит он в кузницу, протиснется в уголок, сядет за точильню, спрячется там, как мышонок, и уставится на горн, похожий на дракона. Дышит дракон своей морщинистой грудью, шипит из горна, как из пасти, злющий-презлющий огонь, а Ивке не страшно с Панасом — тот любое страшилище одолеет!
Очень любил Ивка слушать, как Панас разговаривает. А говорил кузнец не только с людьми, но и с вещами.
Приедет водовоз — колесо на телеге шатается.
— Развезло тебя, сердечного, — скажет Панас.
Это кому же? Водовозу? Нет, колесу.
— Вправим тебе косточку, чтобы ходил как надо, а не плясал камаринского.
Забежит хозяйка с худым ведром.
— Кто тебе ухо оторвал? — спросит кузнец и покачает головой. — Ладно, окажем тебе скорую помощь, новое приладим.
А вещи Панас называл по-своему. Плуг величал старичком, борону — матушкой, скобу — собакой, топор — однозубом, а горн по-человечьи Кузьмой называл.
Однажды ушел куда-то Илья, Панас остался работать один. Сам поковку держал, сам же и молотом плющил ее. Отковал он ее, другую в огонь положил. А тут и Ивку приметил: сидит мальчишка в углу, глазки блестят, угольным смрадом дышит, все ему здесь интересно.
— Откуда ты, мил человек? — Панас насупил серые от пыли брови свои.
— Это я, Ивка.
— Ивка? Постой, где я тебя видел? Не ты ли у меня тут лампочку разбил?
— Это не я, Витька Кашинцев.
— Витька, говоришь? Ладно, разберемся. Ну, а что тут делать собираешься?
— Смотреть.
— За «смотреть» трудодни не платят. Вот что, механик, надевай-ка рукавицы и подержи пруток, а я повеселюся над ним.
Ивка струсил: не шутит кузнец? И так известен своим озорством: ребят ли, баб ли, старух — кто бы у кузницы ни останавливался, любил стращать горячими клещами. Однако делать нечего. Послушно выбрался Ивка из угла, натянул по самые локти Ильевы рукавицы и взялся за железный прут.
— Как жахну, так повернешь, — объяснил Панас. — Как в другой раз жахну, так еще раз повернешь. А теперь начнем. Раз-два!..
И пошла потеха! Ударит молотом кузнец — раз! Прут дергается в руках, только знай держи… Раз-два! Ивка прыгает, изгибается, еле прут удерживает. Искры прыгают вокруг, садятся на рукавицы, на бороду Панасу, мельтешат перед глазами, а Ивке хоть бы что — даже не примечает. А ведь как боялся, когда в углу сидел!
И летят из кузницы звоночки-бегунки, несутся над оврагом, над деревней, над полем и лесом. Тускнеет кончик прута, плющится в лепешку, в бледно-розовый леденец. Слаще меда щекочет в горле от смрадного дыма окалины, по вискам струится пот, заливает глаза. И гудит голова от тяжкой кузнечной работы.
— Маленько отдохнем теперь, — сказал Панас, — а потом и еще одну собаку откуем.
И бросил скобу в точильное корыто с водой. Зашипела она, зафыркала, швырнулась клубами пара и затихла.
Сколько их, собак этих, отковали в тот раз — не счесть! Валялись в углу, на земле, на кучах угля, блестели сизыми боками, остуженные водой и уже неопасные.
