— Ты что сюда бегаешь бесперечь? Хаты своей нет?
Ивка чуть не задохнулся от гнева. Исподлобья, бычком, глянул на Ларису и ринулся в дверь, но она схватила его за плечи и так крутанула, что он отлетел на середину избы, споткнулся, упал и ударился головой о ножку кровати.
— Ох, матушки! — испугалась Лариса, бросилась к нему и подняла с полу. — Что я с тобой, окаянная, сделала!
Судорожно прижав его к себе, к мягкому животу, она закачалась с ним по избе, как с младенцем, охая и причитая:
— И за что ты покарал меня, господи, и-и-и!..
Она плакала, обливала Ивку слезами, голосила не стесняясь, гладила и чмокала его в щеки своими толстыми губами.
— И за что мне такое наказанье, и-и-и-и!..
Ивка задыхался в ее жарких объятиях, за шиворот ему падали чужие слезы. Противно и в то же время жалко было ее, толстую, несчастную, охваченную каким-то горем. До того непонятен был этот поток причитаний, что сразу забылась боль в затылке и расхотелось реветь.
— Ой, что же это я, дура! — спохватилась она, присела на скамейку, деловито высморкалась в платок и счастливым голосом сказала: — Дай-ка я ножом шишечку твою призабью!
Ивка лежал на ее просторных, толстых коленях, съежившись, тихо постанывал от боли, пока она вдавливала шишку, а потом невмоготу ему стало, он скатился с колен и схватил ведро.
— Я пойду, ладно? — сказал он. — Воды в кузню понесу…
Лариса нахмурилась и поджала губы.
— Ведро взял не то, — сказала она сухо, словно и не разливалась в ласковых словах. — На вот тебе это. — Вылила воду и подала другое ведро — мятое, с погнутой дужкой. — Воды сами наберут. Иди, да пускай ведро починит!
Ивка набрал в ручье воды, оставил ведро возле кузницы и, не заходя туда, побрел домой. Затылок, утихший было, вдруг снова заныл от боли, боль стала нестерпимой. Ивка всхлипнул и побежал. Шлепая по лужам и не разбирая дороги, проскочил мимо своей избы, бежал, пока не очутился за деревенской околицей, в поле, где ничего не было, кроме редких кустарничков, снежных островков да бурых метелок прошлогоднего ковыля.
До самого вечера, до первых звезд, проклюнувших низкое небо, бродил он в чаще, ковырял хворостиной ноздреватый лед в лужах, еще плотный под слоем воды, слушал птичий пересвист и думал, что есть на свете иные края, где люди живут веселые, добрые, счастливые. Он смотрел в небо, в нем померкивали звезды, но взгляд его притягивала одна из них — она выделялась, струила спокойный васильковый свет. Ивка смотрел на нее и думал о том, что хорошо бы полететь к ней на ракете, взять с собой Стрелку и жить там одному, без людей. Так он ходил по чаще, пока не примолкли птицы. В лужах звучно и таинственно лопались пузыри. Это, наверно, возилась нечистая сила, укладываясь ко сну…
Ивка пошел домой. В избах горели огни, цепочкой тянулись над оврагом, перемешиваясь со звездами на горизонте.
В дом Ивка не вошел — он стоял на огороде и смотрел, как мелькает силуэт матери в освещенном окне. Мать прошла в сарай, оттуда послышалось, как струйки молока бьются о подойник — сперва звонко, потом все глуше и тише. С полным ведром вернулась она в избу. Ивка, давно не евший, сглотнул слюну и смотрел, как ходит мать по избе, возится у печки и что-то подает отцу, который сидел за столом.
Ивка знал: мать приехала с базара, накупила там разных разностей, и не может быть, чтобы и ему не купила гостинца. Но он упрямо стоял за оградой, маялся от желания войти и не входил, растравляя себя мыслями о своих обидах, о том, что не переступит порога избы, уйдет отсюда куда глаза глядят и никогда не вернется, никогда!
Мать появилась в дверях, вгляделась в темноту, запахнула платок на голове и торопливо прошла в калитку. Ивка пробрался в сарай и улегся на сухой соломе. Вдруг показалось ему, что из угла смотрит Паныч, смотрит и хитро подмигивает: что, брат, обидели тебя, Ивка? Вспомнилось, как Паныч был совсем еще маленьким, игрушечным, розовым, повизгивал от нетерпения, когда выносили миску с едой. А потом Паныч вырос в горбатого и сильного хряка, вечно рыскал по двору в поисках корма. И еще обо всяком думал Ивка…
За калиткой послышались шаги двух человек. Он затаился и почти не дышал.
— Что же делать? Где искать? — говорила мать вполголоса, входя во двор. — Ехала я, ровно сердце екнуло: что-то случится! Ой, лихо мне!..
Странное, жестокое наслаждение испытывал Ивка, вслушиваясь, как всхлипывает мать. «Плачь, плачь! — думал он без всякой жалости. — А мне-то каково?!»
— Ничего с ним не случится, — тихо гудел Панас. — Дура-то моя обидела мальца ни за что ни про что, да и я нехорошо обошелся с ним. Сидел он в кузне, потом за водой пошел, а вернулся, вижу — лица на нем нет. Оставил ведро и куда-то сиганул. Я-то думал, дома он давно.
Мать всхлипывала, а голос Панаса гудел заискивающе и виновато. Ивка жалел их, мать и Панаса, в носу чесались слезинки, но выходить из укрытия не хотел — пускай, пускай помучаются!
Взрослые перешли на шепот, трудно было разобрать, о чем они говорят, только отдельные слова долетали до Ивки:
— Бабьи все сплетни. Хлебом их не корми, дай языком почесать.
— Не от Ларисы ли разговоры пошли? Баба-то она дикая, все может…
— Не станет она. Детей она жалеет.
— А ты ее жалеешь…
— Кабы не жалел, давно бы ушел. Мне по кузнечному делу где хочешь работа найдется. Да на кого оставишь ее? Того и гляди, руки на себя наложит…
— Вот и жалей всех, жалей! Себя одного не жалей…
— Такой уж уродился. И тебя мне вот жаль…
— Уж как-нибудь без жалельщиков проживу, — сказала она вдруг громко, со звоном в голосе. — Господи, ну куда же он подевался, чертенок? Ивка, Ванятка!..
— Не шуми ты! Здесь он, куда ему деться?
— Где здесь?
— Да рядом где-то прячется…
Установилась жуткая тишина. Ивка услышал, как страшно бьется сердце его, колотится, как пташка, попавшая в силок.
— Ивка! — Панас вдруг поднял голос. — А ну выходи! Будет мучить мать, кому говорят!
И случилось чудо — из сарая вышел Ивка. Мать бросилась к нему, но он увернулся и важно прошествовал в избу.
— Вот паскудник! — облегченно выругалась мать, подавая на стол еду — молока, сала и картошки. — Я ему книжек накупила в городе, а он невесть где пропадает.
— Я же говорю — никуда не денется…
Панас стоял в дверях, не зная, то ли оставаться, то ли уйти.
— Садись, — дружелюбно сказал Василий и подвинулся на скамейке.
Панас присел на краешек и вытащил кисет.
Был тихий обычный вечер, словно ничего такого не случилось. Отец перебрался на печку и, свесив голову, слушал Панаса, который рассказывал, как мальчишкой ездил с отцом на базар торговать коней у цыган. Мать смеялась и все подливала Ивке молока, а Ивка держал на коленях Стрелку, все ел и ел и что-то думал про себя, совсем не прислушиваясь к тому, о чем говорят взрослые. Все, что они могли сказать, он уже знал, и все это было неинтересно ему, будто он прожил долгую жизнь и всего наслышался и навиделся. Под столом сидела Мурка. Впервые за долгое время пробралась она в избу и терлась об его ногу, словно ничего не изменилось здесь и вся семья была в сборе, как тогда, когда отец был здоров. Ивка задумчиво смотрел в темное окно. И что он видел там такое? Верно, такое, чего увидеть не могли другие. Клава подливала молока и виновато заглядывала ему в глаза.
