Глава десятая. Последняя
Прошли первые весенние дожди. Коричневым блеском отливала прошлогодняя пашня, горки навоза дымились на полях. Снег островками еще лежал на затененных склонах оврага, прятался под мусором на свалках, но уже влажно зеленели мхи на старых крышах погребов. Женщины носили из лесу вербные веточки с пушистыми шариками, а ребята бегали в школу раздетые, носились, прыгая через лужи.
Это была последняя вольная Ивкина весна, с осени он пойдет уже в школу. Он как-то быстро вытянулся, похудел, редко смеялся, с дружками не бегал. Большие глаза его смотрели из-под высокого крупного лба пытливо и серьезно.
Часто его можно было видеть с книжкой в руках — он уже свободно читает, а недавно подружился с девятиклассницей Катей, которая заведует сельской библиотекой.
Нередко видят его на улице вместе с отцом. Отец опирается на плечо сына и ступает еще неверными, но крепнущими шагами. Уходят они в поле, бродят по лесу, вместе наблюдают, как налаживается весна, как суматошно и радостно устраивают птицы гнезда на деревьях.
Над полем вовсю летают скворцы и жаворонки и неистово поют. В птичьи песни вплетаются далекий визг циркулярки и стук топоров — это строится новая кормокухня, где скоро снова будет работать отец. Из старенькой кузницы, что стоит на склоне оврага, спрятанная в зарослях зеленеющей бузины и лещины, несутся над деревней, над полем, над лесом звоночки-бегунки. Говорят, кузницу скоро снесут — слишком ветхой стала. За деревенской околицей, возле старого и давно бездействующего ветряка, построят новую колхозную мастерскую. Недаром туда возят на тракторной тележке тяжелые бетонные плиты, бревна и шифер…
Когда Ивка и отец проходят деревней, женщины приветливо кивают им. Ивка чувствует на плече своем тяжесть отцовской руки и гордо оглядывается. К Панасу в кузницу он уже больше не бегает, но, когда слышит бой по наковальне, сердце его вздрагивает. Он поворачивает голову к оврагу и тихо повторяет:
Это Ивка поет песню, которой выучил его Панас, — песню о веселых кузнецах, никогда не знающих покоя…
Ленька едет в Джаркуль
Всю дорогу бабушка неусыпно следила за Ленькой.
— Долго ли затеряться! — говорила она, запирая купе.
Но стоило ей заглядеться или вздремнуть, как Ленька осторожно поднимал рычажок и тут же выскакивал в коридор.
Бабушка ходила по вагону.
— Не у вас тут мой шалопут? — спрашивала она, заглядывая в соседние купе.
— Только что убежал.
— Управы на него нет!.. В деревне его и не видишь, только забежит домой: «Дай поесть!» А тут нужен глаз да глаз. Долго ли затеряться в пути!
И рассказывала, что едет она с внуком к дочери на целину.
— Всем семейством трудно было сразу подняться… А теперь у них еще один мальчонка народился. Как же им без меня? — с важностью подчеркивала бабка. — Ну, а приехать зятю за мной, пишет, некогда: урожай большой. Вот и приходится одной в такой путь тащиться…
Весь вагон уже знал, куда и зачем едет старушка, сочувственно выслушивали ее жалобы на внука, но не выдавали его.
— На-ка, поешь, — говорила она, когда ей удавалось поймать внука и водворить на место.
— А я уже ел, — хвастался Ленька и хлопал себя по животу. — Куриную ножку, яблоко, шоколадину, даже пиво попробовал.
— Бесстыдник, по чужим людям харчуешь, своего нет? — сердилась бабка и сама жевала черствые деревенские лепешки, крутые яйца и соленые огурцы.
Перед Джаркулем, станцией под Кустанаем, где они должны были сходить, бабка всю ночь не спала. Она перекладывала узлы, поправляла одеяло, спадавшее с Леньки, и вздыхала.
Утром она вытащила узлы в проход: пассажиры ходили, спотыкаясь о них, а проводница, девушка лет восемнадцати, очень строгая на вид, вдруг рассмеялась:
— Бабушка, и до чего же вы беспокойная!
— Темная я, доченька, в грамоте слабая. Не узнаю вывесочку-то на станции, а поезд и уйдет, — извинялась старушка и, наверно, в десятый раз просила ее помочь сойти в Джаркуле.
На станции Ленька спрыгнул первым. Бабка успела передать узлы, засуетилась и побежала обратно.
Неизвестно, что она оставила там, в купе, но, когда выскочила в тамбур, поезд уже тронулся. Ленька только успел заметить ее побледневшее лицо, сбитый набок платок и разметавшуюся прядь седых волос. Чья-то рука втащила старушку обратно, один за другим простучали вагоны, мелькнул флажок в конце, и на платформе с грудой узлов Ленька остался один.
Тут ему стало не хватать воздуха, он несколько раз судорожно вздохнул и горько заревел. И тогда станция, платформа, люди — все куда-то поплыло, потонуло в слезах.
Когда Ленька уже собирался перейти на тихий, безутешный плач, перед ним из тумана вырос отец — огромный, в телогрейке, с небритыми щеками и воспаленными глазами.
Вокруг собралась толпа. Люди сочувственно качали головой, пожимали плечами, давали разные советы. Пропала бабка — такое не часто случалось. У отца на лбу выступили капельки пота. Ленька никогда не видел отца таким растерянным. Он испуганно притих, ожидая взбучки за пропавшую бабку. К ним подошел начальник станции.
— Мимо проехала? — спросил он, не удивившись. — Это бывает. Позвоним сейчас в Успеновку, а ночью ее с троицким обратно доставят. Не пропадет ваша матушка…
Все облегченно вздохнули. Воспрянул духом и Ленька. Только отец не обрадовался.
— Бабку жаль, изведется, — покачал он головой. — Да и комбайн у меня стоит, время горячее.
Сквозь толпу протиснулся паренек в тельняшке, с подсолнухом в руке.
— Здоро?во, дядя Гриша, — обратился он к Ленькиному отцу. — Это я, Павлик, не узнаете? Мой батя у вас штурвальным работает…
Отец уставился на него, не понимая, какое все это имеет отношение к пропавшей бабке.
— Вы же на машине приехали, так? Вот и догнали бы: грунтовая аккурат вдоль железки идет. Через полчаса там будете.
Отец тут же схватился за узлы. Павлик сунул подсолнух за пазуху и бросился помогать. Узел он перекинул через борт и сам залез в кузов.
— Садись, Сашок! — крикнул он мальчишке в косынке из носового платка на стриженой голове. — И
