кармане, разом спустил их, проиграл еще тридцать копеек, взятых взаймы, — страшно не везло ему после огорчений с дедом — и уныло побрел домой.
— Дед, у тебя копеек двадцать не найдется? — миролюбиво спросил он. — Понимаешь, ребята в кино собираются, меня звали. Не дашь, а?
Дед вытащил кошелек, высыпал мелочь на ладонь, каждую монетку потрогал, пока не отобрал точно двадцать копеек. Петька, пожалев, что не попросил пятьдесят, небрежно сунул деньги в карман и побежал на речку, надеясь отыграться.
Наутро, как всегда, на спинке стула висел аккуратно расправленный костюм, а на столе стояли хлебница и чайник, укрытый ватником. Жизнь становилась невозможной…
С речки доносились удары валька — дед стирал там белье. Даже и его, Петькину, рубаху прихватил, а свой пиджак оставил на диване. Долго смотрел Петька на пиджак, мучался совестью, а все же не утерпел и обшарил карманы. И надо же — нарвался на кошелек. Мелочь он честно не тронул, а из бумажек вытащил трешку и осторожненько, на цыпочках, вышел из дома.
Вечером вернулся как ни в чем не бывало. Дед подозрительно посмотрел на него, но ни о чем не спросил. Прямо-таки слабость почувствовал Петька от огорчения: чокнутый, ей-бо, чокнутый! Петька поел, прошел в другую половину, подсел к деду на диван:
— Закурить нема?
Андрей Никифорович, не глядя на внука, молча подал кисет, Петька скрутил цигарку, наклонился, чтобы прикурить, а заодно и глянуть в глаза, но так ничего и не разглядел — одна муть стариковская, мысли закрыты, как занавеской.
Усердия после этого случая дед не только не убавил, а еще пуще старался. Приходил внук из своих шатаний и каждый раз новое что-нибудь замечал: плетень не хилился набок, как раньше; от калитки к дому пролегла дорожка из битого кирпича; на ступеньках крылечка белели новенькие дощечки. Да и сад на сад похожим стал, а не гадюшник в зарослях бурьяна. Не отдыхал и ослик — весь день был в работе. Дед на нем и на базар, и в лесок, что на склонах гор. Вскоре появились вдоль палисадника кусты барбариса и смородины — дед привез из ущелья, посадил и обложил навозом.
Петька хмурился, слушал, как тетушка Ишимбика, соседка, нахваливала старика:
— Вот мать приедет, рада будет. Это вам счастье привалило…
Хорошенькое счастье! Даже осел, не только дед, не признавал Петьки. Выйдешь во двор, все на него натыкаешься, словно не один осел, а целая их дюжина тут жила. Однажды влез даже в сени и стал чесаться боком о дверную притолоку, другого места не мог найти.
Долго терпел Петька от осла, но как-то не выдержал: взял стиральный валёк, подкрался сзади и огрел его по хребту. Ослик как стоял, так и взбрыкнул задними ногами. Петька не мог припомнить: то ли от удара, то ли от испуга свалился он наземь. Так или иначе, падая, он подвернул себе руку, а поднявшись, еле ноги уволок.
С той поры близко к ослу не подходил. Издалека бросал в него чем придется — яблочным огрызком, обломком кирпича, — но подходить боялся. Стало ему от скотины во дворе просто некуда податься. Дом родной, в котором он вырос и, худо-бедно, прожил четырнадцать лет, превратился в настоящий ад…
Вскоре от матери прибыло письмо. Дышало оно радостью. Писала она про горы, про озеро, большое, как море, про соседей по комнате и столовой, про завтраки и обеды, словно все это Петьке интересно. А вперемежку слезные просьбы слушаться деда, ни в чем не перечить, потому как очень надеется создать ему приют на старости лет, отогреть его сиротскую жизнь. Петька еле дочитал. Только одно и взволновало: написала мать, что, может, перевод есть от отца, пусть на почту сбегает, узнает и напишет ей. И добавила: если останется у них дед, то и обойдутся они без подлеца — Петькиного батьки, значит, — который под забором подохнет, а в старости ему никто стакана воды не подаст. А на уголочке еще приписала: она-де крепкая, сама сына прокормит, а то ведь и отца родного забыл, старость его обидел. Верно, рассчитывала, что Петька покажет деду письмо. Но он и не подумал даже, сунул в карман и побежал на почту.
Перевода, конечно, не было. Петька огорчился, потому что надеялся деньги получить лично, по старому знакомству. Паспорта у него еще не было, но в прошлом году три недели работал в посылочном отделении.
На обратном пути окончательно понял: дед навовсе к ним переселился. Раньше только догадывался, а теперь из письма тоже так получалось. Ночевать Петька дома не захотел и остался у дружка своего Мухтарки. Не мог он с дедом под одной крышей, никак не мог.
Явился на следующий день к обеду, но есть не стал.
— Стало быть, не будешь? — переспросил Андрей Никифорович и отнес обед поросенку.
Спокойно отнес, без сожаления. Решил, наверно, что все теперь ему принадлежит. И поросенок для него важнее. А что там с Петькой, где он пропадает, жив ли, здоров — наплевать. Нет, брат, со мной не пошутишь, не выйдет. Я тебе устрою веселенькую жизнь. Факт.
Дождавшись, пока дед ушел по своим делам, Петька вытащил из чулана самодельный дедов чемодан, поддел бляшку с замком, перерыл пожелтевшие справки, облигации, развязал грязный платок. И вдруг оттуда — звяк! — выпали медали, разные, всякие медали, даже «За отвагу». Только Петьку они не интересовали, не затем вскрывал чемодан. Среди бумаг он нашел сберкнижку. Раскрыл ее и присел от неожиданности: семьсот тридцать семь рубликов! Это значит, если на старые, семь тысяч триста семьдесят рублей. У Петьки круги в глазах пошли — он и не видывал таких денег! А на кино двадцать копеек давал — пальцы дрожали. Петька обшарил чемодан. Нет, живых денег, самых захудалых, какой-нибудь затрепанной пятерки, не было там и в помине.
Петька посидел некоторое время в растерянности, сунул книжку под валик дивана, подумал — сунул туда и медали, потом, закрыв чемодан, затолкав гвозди в отверстия бляшки, отнес его в чулан и убежал в поселок, чувствуя некоторое облегчение от того, что спрятал книжку и медали, — пусть теперь поищет.
Петька хотел остаться ночевать у Мухтарки, однако истерзался любопытством. Вернулся вечером домой и застал старика за столом — сидел, напялив очки на нос, читал газету. Нет, видно, еще не спохватился. Пока Петька ел, дед вроде бы тайно поглядывал поверх газеты. Может быть, знает? Понять его трудно. Петька долго ворочался в постели и не мог заснуть, мучаясь от неведения: знает ли старик, что сберкнижки и медалей нет в чемодане?
Утром, с головой, тяжелой от беспокойного сна, прошел Петька в дедову половину и пошарил под валиком — сберкнижки и медалей не было. Ясно: убрал еще вчера. И слова не сказал!
Петька осунулся от обиды и бессилия. Он понял, ясно теперь понял, что старик одолел его. Такому наказанию никто еще Петьку не подвергал. Он с нежностью вспоминал теперь мать, ее брань, затрещины, ее слезы и крик. Они давали ему ощущение своей силы в доме. А дед его за человека не считал, вроде бы козявка какая-то, которую и замечать необязательно. Веселенькая получается у него жизнь в собственном доме, ничего не скажешь. Факт.
Как начинать новый день, Петька не знал. Он вернулся на свою половину и долго не мог найти ботинки. Они валялись под кроватью, куда он их бросил вчера, укладываясь спать. И рубаха лежала под стулом. Еще больше удивился он, не найдя, как обычно, приготовленного завтрака на столе. Что случилось? Неужели дед забастовал?
Петька бухнулся в кровать. Сон — лучшее средство от нервов, так врачи говорят. Петька знал это без всяких врачей, на собственном опыте. Но заснуть не мог оттого, что не ел. Да и какой там сон, когда только и вслушивайся, не идет ли дед. Нет, однако, калитка не скрипнет, дверь не хлопнет, шагов не слыхать.
Глянул Петька на ходики — одиннадцатый час, а деда все нет. Странно! Может, решил характер показать? Не то чтобы это ущемило как-то или расстроило Петьку, а просто сказать — не увязывалось действие с характером старика. Человек он был без нервов, а тут на тебе!
Вставать, не дождавшись деда, не имело смысла: как же он уйдет, не позавтракав? Непривычно как- то. И лежал он, мусоля окурок, пока не услышал утиный гвалт во дворе. Даже от сердца отлегло. Не любил он деда, а все-таки не привык к тому, чтобы тот ни с того ни с сего исчезал.
Петька вышел на крыльцо, потянулся и зевнул. Из сарая доносился приятный сердцу шум — наверно, утки затеяли драку из-за корма.
— Тихо, тихо!
Петька неспешно подошел к сараю, распахнул двери и вовремя успел отскочить — мимо пронесся поросенок, а вслед за ним, хлопая крыльями, вылетели утки. Деда не было, а что там случилось — может,
