Подчеркивает это «личного», а сама краской заливается.
Э, нет, думаю, голубушка! Вот уж этого я тебе ни за что не разрешу; сам на неприятность наскочить могу. Грубейшее нарушение всех правил, служебный проступок.
— Поймите, — говорю, — Надя. Нельзя этого. И по только по инструкции по существу. Личные свидания разрешаются только женам. До трех суток. А вы пока не жена.
Вспыхнула.
— Если вас, — говорит, — смущает существо, так не беспокойтесь. Я стану его женой. По существу.
Тут уж я опешил — от такой прямоты. Ты понимаешь, на что она шла ради своей любви?.. Начинаю ей объяснять правила, инструкции и чувствую — лепет какой-то! Понимаю, что сейчас она выше меня, правей меня! А по инерции бормочу.
Смотрит на меня — так лучше бы я тогда сквозь землю от стыда провалился, чем в глаза ей глядеть. Стыд, боль, слезы, мольба, презрение все в них!
— Дайте паспорт! — говорю. — Пусть по-вашему будет.
Засияла вся!
— Можно, — спрашивает, — мне на полчаса убежать?
Далеко тут у вас базар? Мне цветов нужно купить. Петя очень цветы любит!..
Последние слова своего рассказа Костя произносит заметно волнуясь. И, конечно же, не потому, что нарушил свой служебный долг. Да и нарушил ли? Не точнее ли сказать: до конца выполнил его, как велело сердце?
Костя поднимается с дивана, молча шагает по кабинету и останавливается.
— Конечно, как каждая девушка, она мечтала войти в семейную жизнь в белом подвенечном платье. Но войти вот так!.. Через колючую проволоку, в сопровождении надзирателя. Лечь на железную арестантскую койку… Нет, не каждая отважится! Вдуматься, — это такой же подвиг! Знаешь, уезжала она через трое суток, пришла попрощаться и говорит:
— Я вам вернула человека, а себе — мужа.
Костя подходит к окну, смотрит куда-то и чуть смущенно признается:
— Иногда настроение дрянное — вспомню, и опять все здорово. Есть же на свете такие люди!
Набережная хороша и днем. Величественная, с четкими аллеями молодых деревьев, с яркими клумбами и голубоватым блеском Волги за парапетом, она словно могучими ладонями придерживает огромный город. Сейчас же, в синей вечерней темени, расцвеченной серебристыми светильниками, с приглушенной музыкой из невидимых репродукторов, с тихим женским смехом и шелестом легких одежд, — она таинственна и прекрасна.
Мы стоим с Костей, облокотившись на парапет, слушаем, как мягкими шлепками бьет Волга в черный ноздреватый камень.
Посредине, рассиявшись огнями, разворачивается к речному вокзалу трехпалубный белый, как лебедь, теплоход.
— Красотища какая, — негромко говорит Костя.
— А я, признаться, думал, что ты на своей работе перестал такие вещи замечать, — полушутя- полусерьезно говорю я.
— После этого красоту острее и чувствуешь, — отвечает Костя и, помолчав, убежденно заканчивает: — Черствых, сухих я бы вообще гнал. У нас они — вреднее, чем где-либо. Или сюда вот почаще водил бы — на семинары. Милое дело!
— А ты лирик, оказывается.
— А ты считал — чурбан? Да?
Костя смеется, тычет меня в бок, я немедленно отвечаю ему тем же.
У мужчин почему-то это лучший способ выразить свои чувства.
5.
Совсем забыл упомянуть, что Костя Русаков рассказал, как он встретил на перроне Курского вокзала в Москве Марусю Климову. Точнее, они не встретились, а столкнулись: Костя, стоявший у вот-вот готового отправиться Кисловодском поезда, и Маруся, все такая же маленькая, быстрая и загорелая, только что выскочившая из синего экспресса, прибывшего с юга.
О чем можно поговорить за пять минут, если люди не виделись двадцать лет? Хорошо еще, что между восклицаниями они успели обменяться адресами. Маруся работала секретарем райкома партии в Казахстане.
Вернувшись домой, я написал ей большое письмо и снова — который раз за эти месяцы! — положил перед собой фотографию нашего выпуска.
Маруся сидит, опершись на руку, гибкая, тоненькая. У нее коротко остриженные волосы, гладко причесанные, и только на лбу, непослушный и легкий, курчавится завиток. Он заметен даже и здесь, на фотографии, этот завиток, доставлявший ей столько хлопот и огорчений. Я так и звал ее — Завиток; имя это в какой-то степени передавало ее непоседливость, энергию.
…В тот год весна выдалась ранняя и дружная, со второй половины апреля установилась теплая, почти летняя погода. Быстро подсыхала за долгие солнечные дни сырая земля, и только перед самым рассветом, на несколько часов, она снова становилась стылой и жесткой.
В эту весну я впервые по-настоящему влюбился — в Марусю.
Никаких попыток объясниться я не делал, да это и не требовалось. И без того было тревожно и радостно войти утром в класс и, немного покраснев, поздороваться, вроде со всеми и все-таки отдельно — с ней; или во время урока незаметно скосить глаза и увидеть, как внимательно слушает она педагога, машинально накручивая на указательный палец свой завиток; или лучше всего догнать ее во время игры в лапту и с силой стиснуть тонкое, смуглое и непокорное запястье. Красивая эта игра, и можно только пожалеть, что нынче ее совершенно забыли. В синее вешнее небо высоко, словно черная звездочка, взлетает мяч, и ты, сорвавшись с места, летишь вперед!
Однажды, сразу после лапты, мы отправились на школьное комсомольское собрание. Оно затянулось — собрания у нас проходили горячо, бурно, — и я впервые пошел проводить Марусю домой. Можете сами представить: конец апреля, крупные звезды в теплом небе, приглушенный вальс, доносящийся из городского сада, а справа — она. И, конечно же, полнейшее по крайней мере внешне — непонимание того, чем вы переполнены…
— Вот и дошли, — сказала Маруся, остановившись возле палисадника.
— Постоим еще! — взмолился я.
Маруся промолчала и вдруг, обхватив руками мою шею, повисла, прижавшись маленьким крепким телом, коротко и сильно поцеловала. У меня перехватило дыхание; на мгновение ослепнув и оглохнув, я попытался обнять ее, но она, легко выскользнув из моих одеревеневших растопыренных рук, уже постукивала каблучками по ступенькам крыльца…
В общем, представляя себя взрослым человеком, я мысленно видел рядом и Марусю Климову. И если все остальные детали моей будущей, взрослой, жизни представлялись смутно, каждый раз по-новому, то образ Завитка возникал всегда с завидным постоянством и четкостью.
Увы, надежды мои развеялись раньше, чем можно было ожидать.
Шел школьный вечер, посвященный окончанию учебного года. Играла радиола, мы танцевали, пели, вместе с нами танцевали и пели наши старые педагоги, кажется, забывшие о своих годах.
На рассвете электричество выключили, и я, как сейчас, вижу наш большой школьный зал, залитый бледно-голубым светом только что рождавшегося майского утра.
Радиола заиграла «Последний вальс», — помните, двенадцать ударов, тотчас, покачиваясь, вступает светлая и грустная мелодия?
