мелкие морщинки, но морщинки не слушаются, собираются снова, и это удручает женщину. Правда, на переживания подобного рода времени у нее остается немного.
Впритык к огромному руководящему столу в кабинете поставлен длинный узкий стол, покрытый зеленым сукном с четырьмя красными пластмассовыми пепельницами и двумя графинами с водой. Женщина не терпит табачного дыма, но, хотя она сидит за руководящим столом четвертый год, никак не осмелится объявить об этом. Вот почему от женщины всегда пахнет табаком — сильно и чуть-чуть — духами…
За столом, покрытым зеленым сукном, почти всегда сидят люди. Иногда очень большие, плечистые, и женщина, деловито разговаривающая с ними, не перестает про себя удивляться тому, что они, такие большие, слушаются ее, такую маленькую.
Оставаясь в редкие свободные минуты наедине с собой, руководящая женщина превращается иногда в обычную русскую бабу и тайком от всего райактива хлюпает распухшим носом. Причины для этого бывают: работа у нее беспокойная, всю ее никогда не переделаешь, и далеко не все удается. Кроме того, когда в работе у нее не ладится, женщину вызывают в город — в такой же руководящий кабинет, только повнушительнее обставленный — и дают «прикурить». Иногда даже забывая, что она — женщина.
Что еще?
Да, женщина эта много и часто ездит по степи.
Когда ей надоедает сидеть в кабинете, она спускается по лестнице, садится в потрепанный «газик» и едет по колхозам. Шофер у нее — чудесная девятнадцатилетняя девушка-казашка с русским именем Рая, первая казашка-шофер но всему району. Когда они выезжают в степь, обе начинают петь русские и казахские песни, хохочут, как две подружки. Зато к правлению колхоза или к полевому стану подъезжают они важные и строгие, и, если говорить по совести, то на девушку-шофера поглядывают с большим интересом, чем на ее начальницу…
Район большой, просторный, земельные угодья некоторых колхозов превышают пятьдесят тысяч гектаров, и ездить им приходится долго. Под вечер, когда Рая выматывается, секретарь райкома меняется с ней местами, выжимает полный газ и несется так, что в ушах свистит! Дороги здесь прямые, ровные, асфальтированы они еще самим господом богом — по-русски, или аллахом — по-казахски, и секретарь «дает»! Рая вместо того, чтобы отдохнуть, нервно накручивает на руку свою смоляную косу и, кажется, ждет, что вот-вот «газик» перевернется и закувыркается по серебряному ковылю. И тогда Рая не увидит своего Абдуали, который работает инструктором райкома комсомола. Секретарь все это знает и обычно благополучно доставляет своего шофера прямо к дому. На следующий день хмурая Рая приносит накладные на бензин — опять перерасход; секретарь подмахивает их и беспечно машет рукой. Ничего, сбалансируем! Перерасход у первого — недорасход у второго: того из кресла подъемным краном тянуть нужно…
Все это в летнюю пору.
А зимой, когда дороги переметены и сугробы иной раз закрывают окна, к подъезду райкома подают санки с парой гнедых. В валенках, замотанная в пуховый платок, маленькая женщина надевает необъятный бараний тулуп и, путаясь в рукавах, машет грустной Рае.
Как ни резвы кони, а долга зимняя дорога. И должна сказать, что женщина эта отправляется в путь не потому, что ей нравится ездить. Нет, ей по-обывательски хотелось бы лишний часок понежиться под теплым одеялом, попить, не торопясь, чайку. А надо. Зимой в колхозах идут отчетно-выборные собрания, зимой имеют обыкновение дохнуть только что народившиеся ягнята и бесследно исчезать совершенно здоровые упитанные овцы — в медных котлах, в которых варят бесбармак… Всякое бывает. Есть у нас и слабые колхозы, есть десятки мелких и крупных трудностей, есть безответственные руководители и есть такие, кто, по моему глубокому убеждению, получил партбилет по досадной случайности. Все это есть. Но есть и задача, поставленная перед нашим районом, — превратить его в подлинную фабрику мяса и шерсти.
Иногда маленькая, смертельно уставшая женщина остается ночевать в ауле или на отгоне. Сидит, по местному обычаю, поджав ноги, моргает опухшими с мороза веками, пьет из пиалы чай и до поздней ночи разговаривает с людьми. С русскими — по-русски, с казахами — по-казахски.
Но у этой женщины тоже есть свой дом. И нередко, не слушая добрых советов, она отправляется в обратный путь, не дожидаясь утра. Часам к двенадцати ночи, постукивая задубевшими на холоду валенками, она входит в жарко натопленную комнату и с порога жалобно просит: «Капитоныч, — греться!» Как бы ни было поздно, младший вносит пофыркивающий самовар, старший помогает сдернуть заиндевело дымящийся тулуп, наливает полстакана водки. Позванивая зубами, маленькая женщина «хлопает», как извозчик, сто граммов «столичной», постепенно отогревается и блаженно жмурится. Успокоившись к этому времени, старший начинает подтрунивать: «Вот, Ленька, пьяницей у нас мать становится». Насчет пьяницы он, конечно, нахально врет. Обычно я не переношу даже запаха водки, зато сам Капитоныч после бани потребляет регулярно…
Предвижу твой вопрос: не скучно ли, не надоело ли все это? Нет. Честное слово — нет! И не только потому, что живем мы здесь, как все люди, смотрим картины, слушаем радио, читаем и, пожалуй, даже больше, чем в больших городах. К этому могу добавить, что я бываю в области, в Алма-Ате, в этом году отдыхала в Сочи. Все это не главное, внешнее, что ли. Интересно здесь по другой причине: Казахстан — край огромных и все еще недостаточно использованных возможностей, Вот и радостно, как бы иногда ни было трудно, работать тут, видеть плоды своего труда. Пусть и очень скромные, часто — малоприметные по отдельности. В первом письме я писала, что отпуск может сорваться, если геологи что-то найдут у нас. Так вот, откровенно: хочу, очень хочу, чтобы они нашли то, что ищут, и бог с ним тогда, с отпуском! Представляешь, как это много значило бы для нашего сельскохозяйственного района! Новые предприятия, новые люди, клубы, магазины, жилищное строительство, — всего сейчас и не учтешь!.. Нет, партийная работа, если у человека есть призвание к ней, никогда не может надоесть.
Вот я и добралась наконец до твоего главного вопроса.
По выработанной привычке читать казенные бумаги с красным карандашом, чтобы в словесах суть выяснить, я разметила и твое письмо. В том месте, где ты расспрашиваешь о моей работе, стоит огромный вопросительный знак. Признаюсь — задел ты меня за живое, раззадорил, и я тебе сейчас отпою!
Прежде всего ты пишешь, что плохо представляешь партийную работу. А тебе, как писателю, нужно бы ее хорошо знать, это — такое же человековедение. И дело тут вовсе не в том, что ты беспартийный. Беспартийных писателей вообще не бывает, это ты, конечно, знаешь лучше меня. Даже такой писатель, как Ремарк, с его любовью к единицам, — и тот далеко не беспартиен. Да, попутно, если уж на память Ремарк пришел: поучиться у него, как писать душу человека, со всеми ее тонкостями, следовало бы и вам многим — мастерам социалистического реализма! Что, получил?
Вот тебе мои некоторые мысли о партийной работе.
Быть коммунистом, партийным руководителем тем паче — значит делать добро людям. В самом широком смысле. Это значит, что все тебя касается, что ты за все отвечаешь и не должен, не имеешь права пройти мимо человека. Как я это понимаю? А вот как. Решая любые вопросы, любые дела, нельзя забывать, что ты решаешь их с людьми, с каждым человеком в отдельности. И тут важно все. Даже то, как настроен человек, мрачен он или улыбается. Вот тебе малюсенький пример.
Смотрю я как-то — помалкивает моя Рая, скучная. Раз ее спросила — молчит, второй раз — то же самое. Э, вижу, что-то неладно. И что же ты думаешь? Оказалось, что ее двоюродную сестренку, шестнадцати лет, хотели выдать замуж. Да еще за человека, который в три раза старше ее и в довершение — член партии. Все, оказывается, уже сговорено, слажено, калым уплачен, и свадьба вот-вот. А девчушка эта в девятом классе учится, ревет, сказать боится. Поломали мы, конечно, всю эту историю. Жених и партбилет выложил. Видишь, что иногда за хмурым лицом или за улыбкой скрывается.
И еще об улыбке.
Партийный работник я довольно молодой, а по натуре веселая, общительная. Одним словом, какой была, такой осталась. Приехал к нам как-то первый из области, поездил со мной по районам, хмурится. Перед отъездом и говорит: «Несерьезная ты, Верещагина, секретарь. Все шуточки, все улыбочки. Надо, чтоб человек дверь открыл и еще с порога чувствовал: в райком пришел!..» Ну, думаю, не понимаю я чего-то. А после двадцатого съезда многое поняла. И что этот дубовый стиль — вредный, никому не нужный, тоже поняла. Ведь раньше как было: первый приедет — на цыпочках ходят, в рот ему глядят. Бог, гроза! — захочет — казнит, захочет помилует.
