насильника не выплюнула в него семя поганого рода.
Утром тело Елены в изодранной одежде нашли в петле. Женщины, увидев абсолютно седые волосы и разбитое лицо несчастной, не сразу узнали в ней весёлую и жизнерадостную Елену Вадимовну Кацубу. Страшная весть расползлась по лагерю. Дошла она и до друзей её мужа. Весть о гибели его жены не то чтобы потрясла их, но толкнула к действиям. От верных людей Семёнов узнал, что один из них поклялся отомстить Кабану, убить его. Семёнову удалось убедить этого отчаянного человека не торопиться и не жертвовать собой. Необходим был план ликвидации Кабана с наименьшим риском для исполнителей акции. То, что он заслуживал смерти, было бесспорно. Однако его ликвидация должна была свидетельствовать о том, что это — кара за его злодеяния. План ликвидации разрабатывал Семёнов, бывший начальник разведки полка, осуждённый и отбывавший десятилетний срок за преднамеренное убийство. Так уж случилось, что он не был политическим заключённым. Пришедший в лагеря по уголовной статье, он не был принят братвой за своего, потому как отказался. Чего это ему стоило, он никому не рассказывал. Но в лагерях ходили слухи, что он голыми руками положил четверых уголовных в землю и остался цел, после этого уголовники его не трогали. То ли боялись, то ли уважали за честный бой, в котором он отстоял свою независимость.
От раздумий Семёнова оторвал вошедший среднего роста мужчина, светловолосый, с голубыми глазами и крепким подбородком боксёра.
— Привет, — коротко бросил он и, присев рядом, сказал: — Серый, Пловец может с пятнадцати метров достать, не больше.
— Хорошо, Сердюк. Но он сможет точно попасть?
— Сам бы не поверил, но видел, в спичечный коробок с этого расстояния из пяти четыре в яблочко, — улыбнувшись, заверил Сердюк. — Уверен, не подведёт. Ну так что, первого мая? На разводе?
— Да, как договорились, на слове «великий», это его любимое словечко, он никак не пропустит.
Вечером 30 апреля Волохов получил от Серого первое поручение. Он должен был на утреннем построении 1 мая, во время выступления замполита лагеря, внимательно слушать его речь и при слове «великий» поднять крик и шум в своей шеренге, лучше, если он закричит что-нибудь вроде «Да здравствует товарищ Сталин!» и тому подобное. И всё. Честно говоря, Волохову это не понравилось, но он понимал, что это нужно сделать. И он это сделал.
Утро великого праздника трудящихся выдалось безоблачное и тихое. Из репродукторов, установленных на плацу, лилась бравурная музыка, изредка прерываемая командами оперативного дежурного по лагерю. После завтрака отряды заключённых выходили на плац, и, если бы не конвоиры с овчарками, можно было бы подумать, что это воинская часть выстраивается для строевого смотра или парада. Однако разномастно драная одежда и лица людей, стоявших в плотных шеренгах, отнюдь не свидетельствовали о боевом духе и какой-либо дисциплине, присущей армии. Это была толпа людей, удерживаемых в строю штыками солдат и клыками умных, натренированных собак, которые настолько хорошо знали свою работу, что вполне могли бы обходиться без своих поводырей. Любит лагерное начальство показуху, вот и теперь несколько отрядов вышли на плац с плакатами и лозунгами типа «Мы вернёмся с чистой совестью!» или «Перевыполнил нормы добычи — досрочное освобождение получи!». Из выехавшей к небольшой деревянной трибуне эмки вышли несколько важных начальников, среди которых своим крупным телом выделялся замполит. Он крутился около одного из начальников, угодливо приглашая взойти на трибуну. Однако тот отказался и остался внизу среди вертухаев среднего звена, стоявших по обе стороны трибуны. Начальник лагеря коротко что-то сказал замполиту и остался внизу около приезжего начальства, тогда как замполит вынужден был в одиночку подняться на дощатый, прогибающийся под его весом помост и взять в руки жестяной рупор. Около восьми тысяч зэков поотрядно стояли на плацу, полукольцом огибая трибуну, два ряда солдат с винтовками наперевес, и шесть-семь метров отделяли их первые ряды от начальства. Отсутствовали на плацу только те, кто лежал в лагерной больничке, да штрафники, стоявшие такой же плотной толпой в штрафном изоляторе — полутёмной душной камере два на три метра, по периметру которой в небольшой канавке круглосуточно текла вода из трубы в дыру, служащую отхожим местом. Народу в ней было ни присесть, ни нагнуться. Но даже туда проникали звуки революционных маршей, гремевших из репродукторов на трибуне. Трибуна возвышалась примерно на полтора метра, и взошедший на неё замполит был хорошо виден даже из дальних рядов. Дождавшись заключительного аккорда, замполит сделал знак рукой, и репродукторы замолкли, только глухой гул голосов да редкий лай собак стоял над лагерем. Он поднёс рупор ко рту и громко, насколько мог, до красноты напрягая свою шею, сиплым голосом прокричал что-то о том, что вся страна, весь трудовой народ сегодня празднует Первомай, велик… на этом слове он запнулся. В это время слева от трибуны строй зэков сломался, и кто-то, подбрасывая вверх шапку, закричал: «Слава Сталину, слава вождю и учителю!» Кричавшего и рвущегося из строя удерживали впередистоящие зэки, но кто-то упал, и несколько человек выскочили за невидимую черту. Клацнули затворы винтовок, и охрана двинулась вперёд. Ринулись к зэку и заливавшиеся лаем собаки, строй дрогнул и, пятясь назад, внёс ещё большую сумятицу и неразбериху. Никто сразу не заметил, как замполит, внезапно замолчавший и судорожно схватившийся за горло, какое-то время стоял и что-то пытался сказать. Его лицо побагровело, как при удушье, рупор, выпав из руки, звякнул жестяно по доскам, заставив начальника лагеря взглянуть на трибуну. Он оцепенело какие-то секунды смотрел, как замполит, обеими руками сжимая горло, хватал ртом воздух. На его губах запузырилась кровавая пена. Что-то закричав, начальник лагеря, расталкивая стоявших рядом, кинулся к лестнице. Не успел. Грузное тело замполита, качнувшись вперёд, ломая тонкие перила, стало падать с трибуны. Увидев это, все вдруг замерли, и стало тихо. Замолчали даже собаки. И в этой тишине звучно упавшее тело Кабана как бы расплющилось о землю, и только его фуражка, сорвавшаяся при падении с головы, покатилась зигзагами к ногам зэков, попятившихся от неё, как от проказы. Ничего не понимающие, ошеломлённые случившимся люди смотрели, как из-под ничком лежащего тела растекается, впитываясь в землю, тёмно- красная кровь. Подбежавшие к нему офицеры и врач осторожно перевернули тело на спину, голова бессильно откинулась, и только теперь все увидели рассечённую сонную артерию, из которой толчками била кровь. Только теперь все поняли, что на их глазах было совершено убийство, дерзкое и беспрецедентное. Убийство одного из руководителей лагерной администрации на глазах у тысяч заключённых и всей службы лагеря — это был вызов, это была демонстрация силы. Взбешённый начальник лагеря осознал случившееся, выхватил пистолет и бросился к продолжавшим безмолвно стоять отрядам зэков.
— Кто, суки, кто это сделал?! — орал он, размахивая пистолетом перед испуганными лицами стоящих в шеренгах. — Кто посмел, уничтожу! — брызгая слюной и багровея, орал, кидаясь на стоящих впереди и пятящихся от него людей.
Рассвирепев от осознания своего бессилия перед молчавшей толпой, он стал стрелять поверх голов. Заключённые шарахнулись врассыпную от разъярённого хозяина, всё смешалось. Лай собак, крики конвоиров и начальства, рёв толпы заключённых, где-то справа прозвучало несколько выстрелов. Сзади шеренга конвоиров была прорвана, и заключённые побежали к баракам, уже ничто не могло их остановить. Всё это спокойно наблюдал стоявший у трибуны приглашённый на праздник проверяющий, он только, как бы на всякий случай, расстегнул кобуру. Внимательно смотрел, как пустеет плац, на котором осталась зависшая в воздухе пыль да порванные и затоптанные плакаты и лозунги неудавшегося торжества. Окружённый конвоирами и беспомощным врачом, перед трибуной в последних конвульсиях умирал замполит. Врач подошёл к проверяющему и на окровавленной ладони показал ему тонкое овальное лезвие с прорезью посредине.
— Товарищ комиссар, я такое впервые вижу, извлёк из напрочь перерубленной шейной артерии, спасти его было невозможно. Быстрая кровопотеря и паралич. Ранение, несовместимое с жизнью.
— Я всё видел, вы свободны, лейтенант.
Проверяющий отвернулся и ровным твёрдым шагом пошёл к ожидавшей его машине. Подбежавший дежурный по лагерю пытался что-то сказать ему, но был остановлен жестом руки и замер по стойке «смирно».
— Передайте начальнику лагеря, что я жду его рапорт через два часа, с подробным объяснением тех событий, свидетелем которых он меня сделал, сукин сын.
Его холодное и спокойное лицо не выражало никаких эмоций, и только цепкий внимательный взгляд
