мошной — они все пугливые. Наш брат, шофер, этот факт давно заметил.
— Вот напишу твоему начальству, — Казаков постучал пальцем по табличке с указателем адреса и телефона таксопарка, — что ты смотришь не на дорогу, а в карман пассажиру.
Приходько с удовольствием следил за перепалкой. «А вот и не напишешь, — думал он, разглядывая на свет перепончатое ухо Казакова. — Такие крикуны не пишут».
Видимо, водитель был такого же мнения, так как независимо сказал:
— Пиши, дорогой. У нас писателей народ уважает, — и демонстративно отвернулся.
Начинался город.
— Вот он, лучший из курортов нашей Родины, — голосом уличного зазывалы начал излагать оживившийся опять водитель. — Чудеснейший город! Мало публики, уединение, тишина. Кафе и рестораны всегда готовы обслуживать вас.
Приходько видел в зеркале довольное лицо.
— …Благоустроенный пляж, скучающие красавицы…
— Куда подавать? — Шофер прервал себя на полуслове.
Такси, увертываясь от лениво фланирующих отдыхающих, настойчиво пробивалось к центру города.
Приходько перегнулся через спинку и спросил:
— Вас куда, Игорь Львович? Лично я в «Приморскую».
«Москва. Уголовный розыск. Жду сведений возможных связях знакомого городе».
Шахов вышел на балкон гостиницы и осторожно взмахнул руками. После вчерашней гимнастики тело побаливало, и Шахов, ругаясь и кряхтя, начал разогреваться.
«Сто пятьдесят какая-то последняя попытка начать новую жизнь», — думал он, размахивая руками. В успех задуманного он сам не верил. Неделя, ну две — на большее его не хватит. Потом появятся объективные причины, исключающие гимнастику, и все его мечты разлетятся в прах.
Много лет назад, когда его увлечением стал бокс, однажды на тренировке Шахов услыхал за своей спиной реплику: «Способный лодырь. Ну, конечно, узнает, что на ринге бьют не только по самолюбию, на том и закончит».
Тогда он страшно разозлился. Проявлял чудеса работоспособности. Хотел доказать всем, а прежде всего себе самому, на что он способен. Однако многого не добился. Победы были, но дальше второго разряда Шахов не пошел. Многие его приятели стали мастерами, добились известности на всесоюзном, а затем и на зарубежном ринге. А он скоро начал жалеть себя, каждый раз находя веские оправдания. То причиной пропуска тренировки была девушка — неудобно же появляться у нее с разбитым носом, то страхи матери, то еще что-нибудь в таком же роде. И тогда и тем более сейчас он знал, что основной причиной была лень. Настоящий бокс требует работы, работы и самоограничений. А в те годы он не очень любил работать и слишком любил себя.
Но одиннадцать лет, проведенные на ринге, научили его многому, выработали четкое мировоззрение, которое выковали кулаки противников. Эти кулаки приучили его уважать любого соперника, каким бы слабым и беспомощным он ни казался. Только лежащий не страшен, даже в самой выгодной ситуации можно проиграть — эти первые заповеди ринга Шахов взял на вооружение, несколько переделав на свой лад.
Появилась испарина, двигаться стало легче, и Шахов повеселел.
На балкон из соседнего номера вышел Друянов, с которым Шахов познакомился вчера в ресторане и с которым провел вечер за преферансом. Друянов вынес стул и уселся на него верхом. Руки его почти касались пола, а ноги переплелись так, что нельзя было понять, где какая нога. Подбородком Друянов уперся в спинку стула. Блеклые, из-под набрякших век глаза его на крупном, резко очерченном морщинами лице бесцеремонно и иронически разглядывали потеющего Шахова.
— Михаил Алексеевич, оставите нас без веранды, — сказал Друянов, позевывая. — В вас ведь, наверное, килограммчиков сто?
— Девяносто два, — уточнил Шахов, швырнул скакалку в номер и, повернувшись к собственнику спиной, начал бой с тенью.
Он и без комментаторов знал, что юношеской стройностью не обладает давно. А в день приезда, встав на весы, которые в городе торчат на каждом углу, Шахов только тихо ахнул. И сейчас, вместо того чтобы признать тщетность своих стараний и прекратить это бессмысленное самоистязание, Шахов ожесточенно наносил по воздуху хуки и апперкоты.
— Думаете, перед вами Казаков или Приходько? Сходи при восьмерной с маленькой — и не пришлось бы сейчас избивать воображаемых партнеров, — не унимался Друянов, напоминая Шахову его вчерашнюю оплошность в преферанс.
Шумно выдохнув на последнем ударе, Шахов вытер пот и подошел к своему зрителю, противнику и судье:
— Кажется, Александр Викентьевич, мы вчера платили вдвоем, — отпарировал он, — так что одного из этих грабителей я оставляю вам.
И пока Друянов распутывал свои длинные, как у спрута, конечности, Шахов, довольный нанесенным ударом, отправился в душевую. Вдогонку он услышал голос Друянова:
— Зайдите, когда соберетесь.
Шахов сполоснулся под душем, накинул халат и, подойдя к зеркалу, стал причесываться. «Наградили родители внешностью, — думал он, — критически разглядывая свое лицо. Шахов потрогал деформированные скулы, надбровные дуги, неоднократно перебитый нос. — Сильным хотел быть, теперь ходи с такой фотокарточкой. Хотя многим женщинам нравится», — успокаивал он себя.
Потом Шахов оделся и несколько минут бесцельно ходил по номеру. Отдохнуть бы недельки две! Не думать ни о чем и спать спокойно. Быть самим собой, а не изображать невесть кого. «Поздновато спохватился», — вздохнул он и вышел в коридор.
— Михаил Алексеевич, — услышал он голос Леночки, дежурной по этажу, — вам просили передать, что все будут в десятом у Игоря Львовича.
Десятый номер занимал Казаков. Но первое, что увидел Шахов, были ноги в ботинках не меньше сорок шестого размера, принадлежащие Друянову. Тот сидел в кресле и изучал старую газету. Это была даже не газета, а совершенно измятый обрывок, в который когда-то заворачивали купальные принадлежности или завтрак. Что могло заинтересовать в нем Друянова, что он мог там вычитать, понять было невозможно, но он самозабвенно углубился в это занятие.
Номер — вчера здесь происходила карточная баталия — напоминал выставку изделий легкой промышленности, оформленную бездарным художником. На спинках стульев и на открытых дверцах шкафа живописно были развешаны разноцветные джемперы и пуловеры. На кровати рядом с галстуками лежал богатый набор маникюрных принадлежностей, на брюках валялись сетка для волос и баночки с мазями.
Шахов остановился в центре, стараясь найти кусочек свободной территории.
Перешагнув через ноги Друянова, в номер с веранды вошел Приходько.
— А, Михаил Алексеевич! С добрым утром, — радостно сказал он, пожал руку Шахову и лукаво подмигнул в сторону Друянова. — Надеюсь, вы не переживаете вчерашнюю неудачу?
— Понятия не имеете о преферансе, — не отрываясь от газетного клочка, огрызнулся Друянов. — В ближайшей пульке я с вас всех шкуру спущу. Отложите деньги на обратную дорогу.
Шахов и Приходько рассмеялись.
— Где же хозяин этой выставки? — спросил Шахов, поднимая с пола голубые в полоску шорты.
— В ванной бреется, — ответил Приходько, с любопытством разглядывая белый в искорку галстук. — Пользуется опасной бритвой.
Взяв галстук, он приложил его к своей голубой тенниске.
— Так что процедура долгая.
