Если говорить о появлении Леонова в большой литературе, без эпитетов в превосходной степени обойтись трудно.
Многим тогда нравилось думать, что этот замечательно красивый, большеглазый, белокожий юноша возник буквально из ниоткуда, был вылеплен из воздуха и света как торжество долгих читательских ожиданий и хоть какая-то, но расплата за неустанное унижение великороссов и печальное расставание с отчалившей невесть куда Россией.
Унижали-унижали — отчаливала-отчаливала — и тут такой дар! Такой несоизмеримый — с юностью, кротостью автора — писательский талант.
Даже Сергея Есенина почти десятью годами раньше так не встречали: тогда ещё циничнее были, развращённее, снисходительнее.
Сегодня же всякий ценитель русской литературы готов был обнять этого юношу как родного.
Леонов тогда уже научился особенно не раскрываться при расспросах: мало ли где был я да кого повидал, вот лучше послушайте сказ.
Илья Остроухов писал в те дни Фёдору Шаляпину: «Послал мне Бог икону… <…> Это икона совершенно сохранная величайшего и талантливейшего нашего мастера XIV века Андрея Рублёва… <… > Второе явление ещё более нежданное, невероятное».
Что же может быть невероятнее обнаруженной иконы Андрея Рублёва? Вот ответ:
«И вспоминаю я Вас с этим явлением на каждом шагу, при ежедневной почти встрече с ним… Ух, как жалко, что Вы не с нами!.. Как радостно Вы поняли бы его. Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я взвешиваю слова), имя ему — Леонов. Ему 22 года. И он видел уже жизнь! Одни говорят „предвидение“, другие „подсознание“. Ну там „пред“ или „под“, а дело в том, что это диво дивное за год 16 таких шедевров наворотило, что только Бога славь, да Русь матушку!»
На самом деле, даже не 16, а 18 — и далеко не все из них Леонов опубликовал. Но работоспособность у него накануне и сразу после демобилизации была поразительная.
В марте 1922-го он пишет «Бубновый валет», первую редакцию «Гибели Егорушки», и доныне неопубликованное «Повествование о великой тоске». В мае перерабатывает написанную, напомним, ещё в Архангельске в 1919-м «Валину куклу» и создаёт «Туатамур».
В июне — «Случай с Яковом Пигунком», в июле — «Уход Хама», к августу — «Деревянную королеву», в сентябре — «Халиль», в октябре — повесть «Петушихинский пролом», а к декабрю завершает ещё одну повесть — «Конец мелкого человека».
В те же сроки появляются «Бурыга» и «Притча о Калафате», которая войдёт отдельной главой в «Барсуки».
Кроме того, на исходе 1921-го и на исходе 1922 года он пишет ещё две, не публиковавшиеся при его жизни, вещи с характерными наименованиями — упомянутое «Деяние Азлазивона беса» (именно так она называлась в первом варианте) и «История беса Василья Петровича» (доделана в 1923-м, подарена Фалилееву, утеряна и не найдена до сих пор).
Ощущение от всей этой щедрости очевидное: Леонов обнаружил некие свои потайные родники. Оставалось лишь щедро черпать — а там всё не кончалось и не кончалось.
Может показаться, что этот плотный, цветной, ароматный язык, эта щемящая, безысходная и безответная тоска, кочующая из рассказа в рассказ, эта мелодия его, уникальная и очаровывающая по сей день, зародились словно бы сами по себе; но это безусловно не так.
Зарядьевские типы, мудрые деды, материнские печали, отцовские мытарства, поморский говорок, сказки Писахова, долгие дороги от Белого до Чёрного моря, белогвардейщина, красногвардейщина, костры и тачанки, и махновщина, и сотни разных людей, и многие смерти, и несколько раз совсем рядом прошедшая смерть собственная, и, наконец, предощущение огромной жизни — всё это сложилось в юной голове в замечательный, а если всмотреться — жуткий в своей красоте узор, который оставалось лишь передать бережно и честно.
Были конечно же у первых почитателей Леонова и споры, и опасения. Остроухов и Сабашников много говорили на эти темы, и Остроухову хотелось верить, что Леонов — обожаемый его Лёня — не пойдёт служить, в его понимании, бесам, взявшим власть над Россией. Мудрый Сабашников был куда более реалистичен.
— Биться будут за него, тянуть к себе, рвать на части… — говорил он.
Но пока Леонова «рвали на части» лишь желающие послушать его.
Издатель Сабашников
В радостной и лёгкой на подъём семье Фалилеевых Леонов прижился легко — он и сам был неизменно остроумен и прост в общении. Конечно же помогал им, чем мог: ходил в ГУМ за пайком художника, привозил его домой на салазках, иногда по дому что-нибудь мастерил, чинил поломки в хозяйстве.
Ну и круг общения, благодаря Фалилеевым, у него расширялся всё более.
Леонов стал часто посещать и Остроуховых, и Сабашниковых — небольшая квартира последних была одним из центров культурной жизни в Москве. К ним часто заходили литературовед Мстислав Цявловский, историк Сергей Бахрушин, писатель Георгий Чулков, славист, византолог, этнограф Михаил Сперанский — самые разные и замечательно интересные люди, относившиеся к Леонову с любопытством, а то и с восторгом. К примеру, Цявловский так страстно хвалил Леонова, что маститые гости волновались, как бы нескрываемое восхищение не вскружило голову юноше.
Для некоторого головокружения были и другие причины.
Во-первых, Леонов, пожалуй, впервые очутился в кругу блестящих интеллектуалов европейского уровня. Сабашников рассказывал, что Леонид Максимович бывал у них в дни научных докладов: к примеру, когда Абрам Иоффе «делал сообщение о новейших воззрениях в физике». Помимо того, выступали там и Максимилиан Волошин со стихами, и старый знакомый Леонова Борис Шергин с новыми архангельскими сказками.
А во-вторых, здесь и познакомился Леонов с Таней Сабашниковой, младшей дочкой издателя.
Сабашниковы были и замечательно известной, и достаточно обеспеченной семьёй. Издательство своё на паях с младшим братом Сергеем Михаил Васильевич открыл ещё в 1891 году, когда ему было всего 20 лет. Издавали Сабашниковы как художественную, так и естественно-научную литературу.
Об отношении Сабашникова к советской власти гадать не приходится, достаточно вспомнить, что к 1917 году он был человеком и успешным, и, прямо скажем, состоятельным: владел не только книжным делом, но и сахарным заводом на Украине. Думал о расширении издательства, но «мечтам не было суждено сбыться, — писал сам Сабашников. — Произошла Октябрьская революция. <…> Мы начисто погорели: личная квартира, контора, издательство. <…> Личных средств у меня не оставалось после пожара и произошедшей за ним национализации завода и имений и реквизиции текущих счетов в банках».
Как ни странно, Сабашников быстро выправил своё безысходное, казалось бы, положение: к осени 1918 года издательство «встало на ноги, возобновив свою работу во всех направлениях», — вспоминал он.
Имеет смысл говорить и о достаточной независимости Михаила Васильевича, и — одновременно — о хороших связях с некоторыми представителями новой власти (несмотря на то, что он долгое время был заметной фигурой в кадетской партии). Например, само издательство Сабашникова не было национализировано. Известна фраза Владимира Ленина, брошенная им Луначарскому во время разговора о старых книгоиздателях: «Наиболее культурным из них, вроде Сабашниковых, надо помогать, пока не будем в силах их заменить полностью».
Михаил Васильевич, дабы продолжить самое главное дело своё — книгоиздание, вовсе отошёл от политики, но принимал участие в общественной жизни: выпустил несколько книг в фонд помощи беспризорным детям, передал крупные средства голодающим Поволжья, в 1921 году крупную сумму перечислил Всероссийскому союзу поэтов…
Это, впрочем, не спасло Сабашникова оттого, что к 1921 году он был уже четырежды арестован. Его
