Бурунчиками взвилися, Букли баранчиково воскинув. «Джаз или джинс?» — уточняли. И уличали: «В матерьяльных источниках Недостаточно сведений в пользу джазовой музыки Там…» А что из бутылки, то с кем не бывает. «А ведь не созданы вы, Вадим Львович, для джинсов», — Говаривал мне в Милане, в магазине «Миланодежда», Евгений Михайлович Богат, Моралист и большой остроумец. Опять соглашаюсь: не создан. А вот, представьте себе, ношу: Хитон, словно джинсы, И джинсы — как продолженье хитона Под медный чарльстон Изумрудной скрижали — Ношу… В конце концов, форма одежды — бог с нею. «Но почему олимпийство Гермеса, — Востребовали вновь латинисты, — Своевольно предстало у вас экстатическим вскриком — Три раза повторенным три, И столько же сказанным так, И, кажется, дважды назначенным к действию Прочь? Ведь в подлиннике все это сказано только по разу — Весомо, как следует быть на скрижалях!» Но где, отвечаю, мне взять Аскетический метр важнословья? Неважно, что я — толмачом при Гермесе. Гермесу — вещалось, а мне — голосилось, Пророчествовалось — Гермесу, А вылось и плакалось — мне! И вот результат перед вами: Стенающий в голос пророк, Вставленный в блеклые джинсы, Чужую горланящий песню. Но с личным — хоть тресни! — прищелком И лично своим ду-ду-ду… Под дудку чужую поем. Смеемся и плачем. Толмачим… Восплачем Чужими слезами, Но только — на собственный взрыд. Про Свет изрекал И свет формовал — из потемок Трижды Великий Гермес. А я пребывал — меж текстом и текстом, Моим и его, собой обознача просвет, Крича двухголосое слово — его и мое. И сам состоял из просвета. И тексты — мой и его — истаяли оба. Остался Кентавр — Гермес Рабинович, Продутый ветрами веков. Просвет — перевод… Не провод ли он оголенный Для снятия разности потенциалов, Назначенный быть межвременным эсперанто И мыслью свободною течь, Из века прошедшего в век настоящий Естественно перетекая? Хотел бы в единое слово… Взявшись за дело заделать просвет — Иначе сказать, претворить с буквы на букву Незапамятный век на двадцатый, Седьмым, или даже восьмым, ощущеньем почуял, Что вышло не с буквы на букву, А с сердца на сердце… Занести небо — в Красную книгу Вселенной, Положить ее на колени И почитывать себе в метро, едучи по кольцу. Электрическая восковая свеча: Свет — электрический, а воск — настоящий, Прожигающий кожу ладони… Перевожу Гермеса, но и он переводит меня. Из-водит. У-водит. При-водит. К-себе-другому. К-нему-своему. Пере-вожу, чтоб уютно жилось: Мне и ему, и всем, кто меж нами. И — снова здорово. Опять двадцать пять. Челнок пониманья сновал и сновал Меж мною и мной, неуют разжигая… Де-гер-ме-ти-зи-ру-ю Слово Гермеса и жест. Купно: и то и другое. Но… в разные стороны — Оба — Слово и Жест. Остается душа. А чья? Неизвестно. Назову ее болью тоски: Всех — друг по другу. «Божественная комедия» и алхимический миф
Данте и… музыка, искусство, философия, наука… Исследовательский лот, едва коснувшись дна «Божественной комедии», вновь выброшен на вновь непроницаемую поверхность этого на самом-то деле поистине бездонного — безмерного — великого текста. Можно начинать сначала.
Но можно и расширить ряд сопоставлений. Пусть этим сопоставляемым станет средневековая алхимия, со-бытие которой с Дантовой «Комедией» очевидно (посмертная судьба Капоккьо и Гриффолино).
