поместившись слева, позади него, равнодушно наблюдал судороги этой агонии. Так дышит, достигнув цели, обессиленный бегун. Стало темно, но он не знал, где эта тьма — внутри него самого или в комнате: мраком оделось все. Но и во мраке происходило движение, одни сумерки сменялись другими, бездна — другой бездной, темная толща — другой темной толщей. Однако эта тьма, не похожая на ту, какую видишь глазами, искрилась разноцветьем, порожденным, так сказать, самим отсутствием цвета: чернота становилась мертвеннозеленой, потом оборачивалась чистой белизной, бледная белизна переходила в багряное золото, хотя при этом первородная чернота не исчезала — так вслед звезд и северной зари мерцает в ночи, все равно остающейся непроглядной. На мгновенье, которое показалось ему вечностью, алого цвета шар затрепетал то ли в нем самом, то ли вовне, кровавя море. Словно летнее солнце в полярных широтах, сверкающий шар, казалось, колеблется, готовый склониться к надиру, но вдруг незаметным рывком он поднялся в зенит и наконец истаял в ослепительном свете дня, который в то же время был ночною тьмою.
Он больше ничего не видел, но внешние звуки еще долетали до него. Как когда-то в убежище святого Козьмы, в коридоре послышались торопливые шаги — это тюремщик заметил на полу черноватую лужицу. Случись это немного раньше, умирающего охватил бы ужас при мысли, что его силой вернут к жизни и ему придется умирать еще несколько часов. Но теперь все тревоги отступили — он свободен; человек, который спешит к нему, — это друг. Он попытался — а может, ему показалось, что он пытается, — подняться, не вполне сознавая, ему ли пришли на помощь или это он должен кому-то помочь. Звон ключей и скрежет отодвигаемых засовов слились для него в один пронзительный скрип открываемой двери. И тут наступает предел, до какого мы можем следовать за Зеноном в его смерти».
Алхимические трансмутации видов и образов, сопровождаемые трансмутациями цветовыми, обрели здесь отнюдь не иллюстративную значимость, а вполне романную — художественную — плоть. Исторически достоверный регламент последовательности цветов сбит, краски плывут, доктрина взорвана. Алхимия как Scientia immutabilis («Наука неизменная») больше не существует.
Но черное как источник цветовых образов и видов остается. Но зыбких, не зафиксированных видов и образов, пышущих внутренним, человеческим жаром. Жизненно-смертным огнем. Именно эта художественно произвольная, а не технологически воспроизводимая материя актуализирует прошлое, вынуждая читателя проживать его заново как жизненно насущное настоящее.
Что получилось?
Убил доктрину в себе, исчерпав ее, и без того колеблющуюся, вовне. Прервал жизнь физическую, никогда не ощущая к ней вкуса. Потому что жизнь вокруг была для него без любви: он был «бездомен». И «без-дамен» тоже — всегда. (Это все определения П. Антокольского.) Еще сильнее: безлюбовен. И такой жизни, ясное дело, ему было не жаль. А только одной доктриной жить нельзя, как и просто жизнью — одному без любви.
Атеистический и потому предельно честный и абсолютно бескорыстный акт свершился.
Один СМЫСЛ ХОРОШО, А ДВА ЛУЧШЕ —
даже если это всего один смысл, только удвоенный.
Слева направо (по-русски), справа налево (по-еврейски).
Первый раз, когда слева направо, то слово (или словосочетание) возникает как бы само собой, потому что буквы не влекутся друг к другу. Они уже совлечены. И былое влечение одной буквы к другой не прочитывается, потому что память сложения слов из кубиков-букв уже стерлась. Влечение не прочитывается, а слово прочитывается сразу.
Обратное же чтение — трудное чтение. Застопоренное. Оно — проверка правильности сложенного. В духе хлебниковского-крученыховского Мiрсконца. Совпадет ли (посмотрим по результату) путь смыслобуквосложения туда с путем обратно? Будет ли остановка в Бологом или еще где-нибудь (если из Вологды в Керчь, или из Керчи в Вологду)? Совпадет, но с заминкою, с перехватом дыхания, с паузами как событиями со-бытия двух бытий: бытия предречия и бытия осмысленного речевого факта.
Проверка на смысл — повторю — трудна: первичное — легко, а проверка тяжела. Она — конструирование впервые, хотя и с известным результатом. Но если пройдешь путь еще и справа к началу, то радость велика. Все правильно. Ура! И слово такое (или сочетание слов) теперь уже и вправду дорогого стоит. Такое слово (или словосочетание) — теперь уже и вправду крепкий орешек. Его смысл — дважды смысл и потому так просто неразрушаем. Из Москвы в Ерушалаим и обратно (со всеми остановками).
Словарь палиндромов Елены Кацюбы — это золотой фонд языка, и ничто этому фонду не угроза: ни варваризмы, ни новояз, ни канцелярит и даже матерщина… Одним словом, ОПОЯЗ, да и только.
Но не один ли это смысл, только удвоенный? Зазоры меж легким и трудным при огласовке есть не просто зазоры речи глухонемого заики, а смысловые сдвиги самой мысли в момент ее звукобуквовидового порождения. И потому свидетельство происхождения Мастера многомыслий, взыгрывающих из мыслей в звучащее (= графическое) смыслослово.
Мысль — С-мысл — У-мысел — По-мысел — Мысль (обновленная, и потому вновь свежая). Таким видится За-мысел этой замечательной работы, вдохновленной высшим Про-мыслом. Но не первых шести, а седьмого — только человеческого — дня…
Два линейных времени — туда и обратно.
Но обратное время, хоть и линейное, но застопоренное, взвихривающееся — пульсирующее. Квантованное. В каждой литере — изначальное. И потому каждая литера — при собственном точечно- пространственном начале — трансмутируется в самое себя, алхимически самоусовершен-ствуясь в своей звучащей буквовидности — самодостаточности Вселенной. Упрочаясь на веки вечные, упраздняющие миги времен, но сохраняющие промельки-проблески-отсветы-отзвуки этих мигов. Следы нейтрино…
Но в качестве самодостаточной ей не страшна другая самодостаточность — другой буквозвук, откликнувшийся тому, который только что пресуществил сам себя.
Нисходящая трансмутация к устью-истоку (тому, что слева) грядущего слова в целом — в трансмутации восходящей (слева — направо). Только в трудном и волевом косноязычии (справа налево), и тогда вновь рожденное слово — и впрямь из золотых буквозвуков, и потому дважды высокопробное. Как несказанное. Верное потому, что не случайно. А сложилось в тождестве случайно. И потому тоже верное, но к тому же и чудодейственное. И — все вместе — истинно вдвойне. Если не более…
А после всего этого — легко туда и обратно. Как «стая легких времирей», выпущенных в небеса Велимиром Хлебниковым.
Такая вот алхимия…
А где же философский камень этого чудословия? Он — поэт, свершающий времена: линейные (туда и обратно), пульсирующее (время-гейзер нескончаемых начинаний), в сшибке времен жизнетворений. И все они, эти времена, причастны к вечности, равной мигу N-мерного смыс-лопорождения.
Театр тает…
Акт, теракт, актер, такт…
Откуда же взялось к? Это буквозвук препинательности, замыкания мысли самое на себя, делающей душу умной, а ум душевным; обеспечивающей душу работой, а ум готовящей к легковейности взмыва в небеса.
Только так — в интервале без пяти минут вечность!
И только чистые палиндромы абсолютно симметричны (Ада, Алла, Анна). Райски скучны. Не потому ли они сродни сходственным в своей симметричной палиндромности словам — кабак и шалаш, в коих с этими милыми (и даже с Адой) — Рай (особенно в кабаке). Просто и мило…
А праздник случается редко. И он радостен дважды, потому что он — асимметрично симметричен. Иначе: нелепо великолепен. Весел до слез, жалостливо восторжен. Природно (изломно) естествен. И науки о естестве это заметили, вглядываясь в атомы-корпускулы и в светы-волны, как филологи-лингвисты в свои
